и Евтушенко громко объявляет: «Ослабел… старость – не радость…» Кто-то бросился помогать ослабевшему поэту.

Евтушенко продолжает читать, то по памяти, то по своим листкам.

Конечно, пьёт.

Но кто сейчас не пьёт?

В ответ зал взрывается аплодисментами. А Евтушенко вошёл в раж, зычно-энергично читал и читал в отличие от многих поэтов, что-то мямливших и бубнящих. Поэт почти буквально набросился на взяточников и хапуг, которые всё гребут под себя. В их квартирах даже набиты книжные шкафы:

Стоят нечитаемые

Пастернак и Цветаева…

Евтушенко лихо карал работников магазинов и прилавков. Как летописец эпохи, он не может пройти равнодушно мимо злобы дня. А ещё его волнует еврейский вопрос.

Я всем антисемитам как еврей,

А потому я – настоящий русский.

Зал клокочет, кто-то утирает слёзы. «Есть же благородные русские», – думают изрядно пострадавшие евреи. «И какой это чудесный человек – Евтушенко!..»

Понятна залу и позиция евтушенковского Галилея:

Учёный, сверстник Галилея,

был Галилея не глупее.

Он знал: что вертится Земля,

но у него была семья…

Не успели сидящие в зале Чайковского вникнуть в проблему «Человек и власть», как Евтушенко обрушивает на них лирическое признание:

Со мною вот что происходит:

Ко мне мой старый друг не ходит,

А ходят в праздной суете

Разнообразные не те…

То есть Евтушенко отражается во всех гранях собственного Я. Он даже предъявляет автохарактеристику:

Устоев никаких не сотрясал.

Смеялся просто над фальшивым, дутым.

Писал статьи. Доносов не писал.

И говорить старался всё, что думал…

Но чем больше слушаешь поэта, тем яснее понимаешь, что он не просто читает, что накопилось в душе, а наигрывает на публику. Актёрствует. Изображает. Вместо сокровенного лирического откровения предлагает рифмованный ширпотреб. Слова-кубики, фразы-кирпичи, словесные блоки…

Театр Евтушенко продолжился во втором отделении. «Мама и нейтронная бомба» и длинный утомительный монолог о «шестьдесят Явтушенок» – близких и дальних.

О своём творческом пути: «Я так завидовал всегда / тем, кто пишет непонятно… / я формалистов обожал… / но сам трусливо избежал / абракадабств и тарабарщин…» Действительно, никакой «тарабарщины» – бессмысленного и непонятного. Не Андрей Белый, не Пастернак, не Цветаева. Мало лирики. Много фельетонной публицистики. Разве нужно писать стихи о том, что советские обувщики выпускают ботинки «тяжкие, как гробы» и производят «мильонные траурные трусы». Пускай с бракоделами борются контролёры, не поэтическое дело – писать о трусах и ботинках. Но собравшиеся у Чайковского почему-то рыдали от восторга, я даже боялся, что будут бросать в воздух бюстгальтеры за отсутствием не выпускаемых ныне чепчиков. Но слава Богу – обошлось…

В конце концов Евтушенко устал и никак не мог найти в листках нужное стихотворение и заявил: «Я так запутался в собственных стихах… столько написал, что перед народом стыдно становится…»

И это стало последней каплей. Мы с Ще встали и стали пробираться к выходу. У дверей никакой толпы не наблюдалось, не было и конной милиции. Да это и понятно: ничего особенного – просто в зале Чайковского продолжался вечер популярного поэта Евгения Евтушенко.

15 января

10-го после перерыва вышел на работу. Утреннее метро – все торопятся, бегут, спотыкаются, толкают друг друга, обмениваются бранью. Все боятся опоздать – идёт андроповская борьба за дисциплину. Маленькая дочка Шахурина говорит отцу утром: «Папа, вставай, а то прогрессивки лишат…» Смышлёные дети: уже всё понимают!.. Ходят слухи, что скоро закроют 50 журналов (маленькие тиражи, дубляж и прочее), кто-то уже впадает в панику…

Для разнообразия жизни купил две пластинки с песнями Утёсова и ариетками Вертинского: я его обожал со школы и один-единственный раз видел на концерте. Неизгладимое впечатление.

Манит, звенит, поёт, зовёт дорога,

Ещё томит, ещё пьянит весна.

А жить уже осталось так немного,

И на висках белеет седина.

Ну, и так далее: «Идут, бегут, летят, спешат заботы, / И в даль туманную текут года…» Это – «Аравийская песня». Каждая песня – это новелла о жизни, к примеру, о мальчике при буфете «на мирном пароходе «Гватемала»:

Вас обижает мэтр за допитый коктейль,

Бьёт повар за пропавшие бисквиты, –

Что эти мелочи, когда мечты разбиты,

Когда в 12 лет уже в глазах печаль…

Всё это спето тихо, без всякого надрыва, с грустью приправлено немного юмором, но в целом надсадно и печально.

Если говорить о стране, то какие коктейли, какие бисквиты, в Советском Союзе идут экономические реформы, точнее, гальванизация отвергнутой в 1965 году реформы Косыгина, – об этом нам поведали на экономическом семинаре в Домжуре.

15 января

В серии «Мыслители прошлого» издали Владимира Соловьёва, с интересом прочитал. Из развлечений – чемпионат Европы по фигурному катанию. Бестемьянова и Букин показали «Русскую ярмарку» – шумную, безалаберную, вульгарную. А нас с Ще покорило безукоризненное, точное, изящное «Болеро» в исполнении английской пары Торвилл и Дин.

22 января

В двух коллективах совместного проживания на Студенческой улице – в «СПК» и «Центросоюз-ревью» (для иностранных читателей) – происходят склоки, дрязги, подсидки, борьба за власть. Очень противно, и мы с Гришей стараемся почаще избегать всего этого и часами пропадать в книжных магазинах и в выставочных залах. На эту тему я написал строки с посвящением Григорию:

Горько в стойло забиваться,

На соломе жёстко спать.

Хорошо б поразвлекаться

И куда-нибудь сбежать.

Побывать на вернисаже:

Рокотов, Пуссен, Ватто.

И, поспорив, бросить в раже:

«Господи! Да всё не то!..»

Мимо

универ-

мага

– промелькнуть – пусть будет пуст! –

Посмотреть на модернягу,

Впасть в безумие искусств.

Модильяни и Гуттузо

Кирико, Шагал, Дали, –

Сразу видно: мир не узок,

Расплывается вдали.

Нет подсидок и главенства,

Анонимок и возни.

Живопись – одно блаженство,

Совершенство, чёрт возьми!

Зарядившись так озоном,

Возвращаемся назад…

Здесь отравленная зона.

Долго ли терпеть нам, брат?!.

«Отравленная зона, – сказал Гриша, – это ты здорово придумал!» 17-го с Половиком рванули обедать аж в Фонд мира. По дороге обратно – Пушкинский музей, а там афиша о выставке Ватто и Домье. Конечно, соблазнились и продолжили обеденное время (привет Юрию Владимировичу