Он легко поднял его на руки, баран весил больше, и пошел к лодке.

Анна застыла на мгновение, увидев их в дверях, в ее лице многое мелькнуло, Валентин и сам об этом думал, пока плыл, но тут же постелила старое одеяло на лавку и помогла уложить. Парнишка был без сознания, бритый, очень худой, с потрескавшимися губами, с шелушащейся кожей, грязными руками и ногами. Прямо заморыш. Анна стянула с него кальсоны, просмотрела их, и, нахмурившись на вшей, вынесла из избы. Валентин курил, глядя на костлявые руки и ноги, на торчащие ребра, думал о чем-то строго и сосредоточенно. Анна вернулась с дровами, свалила у плиты.

– Давай затоплю, – Валентин присел к печке. – Доходит, видно, даже глаза не открывает.

– Легкие застудил… – Анна пересматривала мешочки с травами.

– Мама, а кто это? – высунулись из-под одеяла сразу две детские мордочки.

– Спите, рано еще! – Анна задвинула шторку. – В баню его надо, Валя! Если кто-то увидит… Ты что с ним думаешь?

Беглец опять начал кашлять слабо, будто и не кашлял уже, просто остатки жизни выходили.

– Да что тут думать, выхаживай пока! – нахмурился Валентин. – Не выживет он… на собачонку помирающую смотреть тяжело, а тут человек.

Вечером беглец открыл глаза. Мутные, вялые, ничего не видящие глаза умирающего. В бане было темновато, Анна поднесла лампу, мальчишка почти не реагировал на свет. Дала ему ложкой теплого куриного бульона. Он сделал пару глотков и его стало тошнить. Анна губами попробовала лоб. Температура держалась высокой, но он не потел и перестал кашлять. Закутала в ватное одеяло. Валентин вошел:

– Ну что?

– Не знаю, только бы не заразный… – Анна присела рядом с больным.

– В себя-то не приходил?

– Нет. Малиной с медом напоить, да он не пьет почти…

– Обрезанный он… мусульманин, видать, – Валентин наклонился, всматриваясь в лицо больного. – Совсем мальчонка еще…

– А лицом, как худой мужик… и глаза что-то мутные.

– От голода все такие. Может, баню как следует натопить да пропарить?

– Нельзя ему, – Анна заговорила, понизив голос, как будто их кто-то мог услышать. – Найдут его у нас – беда будет. У нас ребятишки…

Валентин молчал, не глядел на жену. Сел с другой стороны беглеца.

– Ангутихинские узнают, обязательно сдадут в милицию! – продолжала шептать Анна.

– Посмотрим… Пусть выживет сначала, что уж ты?

В этот момент больной засипел, будто что-то силился сказать, они присмотрелись к нему, но он лежал все так же полумертво, с закрытыми глазами.

Ночью Валентин лег спать на лавке в предбаннике. Прислушивался, когда беглец проявлял признаки жизни, насильно поил травяным отваром, бульоном.

Утром показалось, что парнишка умер, Валентин потрогал его, постоял хмуро и пошел за Анной. Анна приложилась ухом к груди – больной еще дышал.

На третий день он первый раз вспотел, начал шевелить руками и пальцами и стал пить. К вечеру у него начался сильный жар, Валентин растер его самогонкой, Анна настаивала травы, вспоминала, улыбаясь, свою бабку, та всех лечила.

Первый раз он посмотрел осознанно день на пятый-шестой. Взгляд был все такой же измученный и вялый, но в нем был вопрос. Вскоре, впрочем, вопрос исчез, он снова стал тихо бредить на своем языке. В этот же вечер он съел немного размоченного в молоке хлеба. Анна с Валентином уже привыкли к нему, и мысль о том, что он может умереть, была тяжелой, но по мере того как в беглеце проявлялись новые признаки жизни, Анна все больше и больше тревожилась. Ребятишкам было строго-настрого наказано не ходить к нему и ничего не говорить о нем, они согласно кивали светлыми кудряшками и тут же спрашивали, нельзя ли посмотреть только одним глазком и не всем сразу, а по очереди.

Выручала тяжелая октябрьская непогода, к ним никто не заглядывал. Беглец начал садиться, сам ел ложкой. Однажды вечером Анна не выдержала и зашептала, чтобы не услышали дети:

– Тебе за него двадцать пять лет дадут, Валя!

Валентин подшивал валенок. Молча на нее посмотрел, но тут же отвернулся к работе.

– Что предлагаешь? Оперу его отвезти? – он проколол подошву и вытянул иголку с суровой ниткой. – Сам все время думаю…

– Может, в Туруханск его отвезешь? Там интернат?

– Без документов?

– Скажет, потерял…

– Если я привезу, сразу вычислят, кто он и откуда. Ему за второй побег…

– Почему второй? – не поняла Анна.

– Стрелки говорили, он за побег из ссылки три года получил, значит ему лет шестнадцать… Теперь как рецидивист пойдет! – Валентин поскреб щетину. – Так и не разговаривает с тобой?

Анна покачала головой. И опять зашептала, наклоняясь к мужу:

– Дикий он совсем, сегодня из бани выглядывал, высматривал что-то! Я вошла с тарелкой, он сидит и зверенышем на меня смотрит! За что он нас ненавидит…

Валентин накинул телогрейку, но остановился в дверях:

– Он и есть звереныш… Спасибо большевикам-коммунистам! Мы-то с тобой чем лучше на нашем острове?

– Так нормальные люди не смотрят, Валя! Я его кормлю и боюсь!

– Не бойся, он не урка. Тех я за версту чую! – Валентин почти весело подмигнул жене. – Поговорю с ним завтра.

Утром беглеца в бане не было. Валентин нахмурился, прошелся по хозяйственным пристройкам, вышел к реке – лодки, весла – все было на месте. Вернулся в избу, Анна никуда не выходила, только корову доить. Смотрела тревожно.

Валентин снова пошел в баню, ощупал постель, она была холодная, просмотрел внимательно инструменты в мастерской – ничего не тронуто. Выпустил собак из загородки и стал спускаться к реке. Вскоре на песке обнаружились следы босых ребячьих ног. Они уходили вниз по течению, у первой же протоки, не задумываясь, вошли в воду. Валентин остановился и, чертыхаясь на холод, стал стягивать сапоги, потом штаны. В нагрудный карман рубахи сунул папиросы и спички, завязал ее на пузе, и так – в одной рубахе и трусах шагнул в воду. Как огнем ожгло ледяным холодом, гусиная кожа побежала по телу. Валентин перебрел, тут было чуть выше колена, побежал, согреваясь и соображая, почему мальчишка ушел? И куда идет? Собаки, не очень понимая, что делает хозяин, мокрые, весело скакали рядом.

Вторая протока была глубже и шире, Валентин перешел и ее и побежал вперед, не разбирая уже следов. Следующая протока была глубокая, с сильным течением, на другой ее стороне начинались сплошные пески, еще протоки и песчаные дюны – остров тянулся почти на двадцать километров. Валентин забрался на песчаный бугор и стал всматриваться в серо-желтую даль. Никого не было видно. Он пошел берегом, думая где-то переплыть, но протока была опасна, надо было возвращаться за лодкой. И тут в прибрежных кустах залаяли собаки.

Беглец сидел на куче лесного мусора, намытого рекой, и страшно дрожал. От собак не защищался, они, впрочем, и не наскакивали, на Валентина не посмотрел. Тощие руки обхватили мосластые коленки. Трясло его крепко. Лицо, особенно губы, были серые от холода.