Именно мистика мне и помогла в этот раз. «Видения!» – осенило меня. Прием надежный, как немецкий автомобиль и хоть немного затасканный, зато довольно простой в исполнении. Но это в теории. На практике возвращаемся к нашему любимому Обосную. Просто так видения ни у кого не возникают. Причины, если верить классикам жанра, могут быть самыми разнообразными: от травмы головы до божественного избрания. С божественным избранием я лично разобралась в предыдущей книге, а что касается травм головы, то с ними прекрасно справляются другие писатели, намнооого круче.

Книга для меня начинается не с замысла. Не с общего плана. В мою голову не приходят мысли типа: «Я хочу написать о том-то и том-то». Это, скорее, второй этап. На первом же мне являются отдельные картины. Кусочек сцены, часть диалога. Это касалось и «Ожидания» (девушка с размазанной тушью курит, сидя на подоконнике поздним вечером), и «Туч» (усыпанный желтыми листьями сквер и идущий по нему рыжеволосый парень). Иногда сцен несколько, и чаще всего они являются отправной точкой, которая со временем трансформируется, но обязательно включается в окончательный текст книги. Так было и с данным романом. Мне явился мальчик, сидящий за столом. Над ним висело зеркало, отражающее картину. Это был ключ ко всему. Та самая трещина, разрушающая плотину, чтобы бурлящая река вдохновения и фантазии снесла все остальное.

Не скажу, что это стало самой тяжелой частью работы, но на разработку «алфавита Шилле» и всю его предысторию я потратила приличное количество времени. Опять же, недостаточно просто обозначить «знаки, похожие на иероглифы» или «какие-то пересекающиеся линии». Мне нужно было самой четко представлять, какие они – эти завитушки, их значение и схему построения. В свое время я почти сломала мозг, пытаясь управиться с Вероятностями в романе «Синие лампы темного мира». На помощь мне тогда пришла теория мультивселенной и рассуждения о нелогичной концовке второго «Терминатора». В данном же случае я старалась полностью отойти от любых фантастических явлений и придать истории большую достоверность.

Сразу оговорюсь, в психологии и психиатрии я полный профан. Но сама идея перепрограммируемой психики – не так уж и невероятна. Те же фокусники-менталисты пользуются различными приемами, чтобы заставить зрителей выбрать нужную карту или загадать определенное число. Немного внушения, и вуаля! Зрители послушным стадом овец делают ровно то, что задумал жулик. Если человеку девяносто девять раз сказать, что он свинья, на сотый раз он хрюкнет. Это, конечно, не совсем правда, но доля истины в поговорке есть. Чтение мантр, перебирание четок – это повторение одного и того же с определенной частотой. В книгах по медитации для новичков советуют следить за своим дыханием, сосредоточиться на нем. Гипнотизеры также пользуются определенным ритмом, когда уговаривают пациента уснуть, или раскачивают перед ним часы. Многократное соблюдение определенных ритуалов создает привычку. Короче говоря, теория знаков Шилле пусть и не совсем реальна, но все же, я надеюсь, имеет под собой некий фундамент.

Итак, у меня уже имелась кастрюля и первоначальный набор продуктов, то есть идея и формат, в котором книга будет написана. Три параллельно идущие истории, которые в конце должны были практически слиться в одну благодаря взаимосвязям отдельных персонажей. На роль «ответственного за магию» был выбран художник, как существо самое чувствительное. Концовки всех трех историй были придуманы (я никогда не начинаю книгу, не продумав ее концовки), и клавиши ноутбука начали весело щелкать. Примерно к середине романа стало понятно, что первоначальная задумка настолько эволюционировала, что перестала вовсе быть похожей на себя. Вместо трех равноправных историй выходила одна с двумя ответвлениями. И главным персонажем стала вовсе не несчастная Валерия, и не Людмила, пытающаяся спасти своего ученика, а Сандерс. Он превратился в паука, сидящего в центре паутины, связывающей всех героев воедино. И все же менять общий план романа я не собиралась, поэтому его части так и остались озаглавлены: «1/*», «2/*» и «3/*».

Частый вопрос, задаваемый писателям всех мастей и уровней, звучит так: «Какой персонаж ваш самый любимый?» Кто-то говорит, что нельзя выделять любимчиков вообще. Кто-то, что ему нравятся вовсе не герои, а антигерои. Я, скорее, отношусь к числу тех, кто все же имеет фаворитов. Правда, любовь эта порождена вовсе не схожестью мировоззрения или легкостью описания того или иного характера. Скорее, я смотрю на своих персонажей со стороны, а не изнутри. Так, в тех же «Тучах» моим любимчиком был Глеб, хотя большинство читателей под конец книги плевались от него, называя едва ли не «скотиной» и «сволочью». Я не разделяла его точку зрения касательно многих вещей, иногда он бесил меня своими поступками… но не любить эту «апельсинку» я просто не могла. Примерно то же происходило и при написании «Обратной стороны». Если к большинству действующих лиц я относилась равнодушно, то Даня стал для меня настоящим объектом обожания. И это самое обожание транслировалось с помощью рассуждений Шаталовой и Часовчук.

Кстати, о трансляциях. Точнее о гласе автора в романе. Думаю, ни одно произведение не обходится без того, чтобы автор вложил в уста какого-нибудь героя свои собственные мысли. Иногда размышления писателя озвучивают сразу несколько из них, но обычно находится один, наиболее близкий ему по духу. Таким вот рупором для меня стал Сандерс. Но не стоит, впрочем, считать, что все им сказанное – авторское мнение. И творить разных чудиков вроде Уродливого котика, я бы не стала. Если бы, конечно, умела рисовать.

Еще одной темой книги, наряду с проблемой и последствиями выбора, стала тема искусства и отношения к нему разных людей. Мне часто приходится слышать вопрос: «А он рисовать-то умел?» – по отношению к картинам Шагала, Матисса, Сезанна и прочих классиков постимпрессионизма, супрематизма, фовизма и «прочих измов». Даже слишком часто, и вопрос этот мне порядком надоел. Да. Они умели рисовать. Но умение рисовать – это еще не все. Если вами выучены все правила родного языка, это вовсе не означает, что вы сможете написать хотя бы хорошую повесть. А знание нотной грамоты не делает из вас выдающегося композитора. Кроме умения срисовывать яблоки и виды из окна нужна креативность. И пусть это слово заезженное, и все чаще употребляется в негативном ключе, но именно оно наиболее полно отражает главное в искусстве – способность оригинально мыслить, создавать нечто новое, привносить свое «я» в ту или иную сферу жизни. При этом оригинальность и эпатаж лично для меня понятия не синонимичные, и попытка шокировать зрителя не должна являться самоцелью творчества. Именно об этом мне и хотелось заявить в «Обратной стороне». Не знаю, насколько хорошо это вышло. Судить, полагаю, должны читатели.

В заключение моего несколько путанного и довольно объемного послесловия хотелось бы упомянуть так называемые источники вдохновения. Это сняло бы еще один постоянно задаваемый вопрос. Выражаясь словами Сандерса: у меня нет никакого колодца, из которого черпаются идеи. Скорее, продолжая аналогию с кулинарией, у меня есть некий комбайн, куда загружаются различного рода впечатления, новая информация и свои собственные рассуждения. Все они каким-то образом компилируются, перемешиваются, перерождаясь в новую книгу. В конкретном случае, такими вот ингредиентами стали: прослушанный курс по истории искусства, сказки Андерсена и восхищение работами в технике дудлинга. Но, наверное, главной подпоркой для моей фантазии было и остается фигурное катание. Произвольный танец сезона 2018–2019 канадской пары под песню «Starry, starry night» произвел на меня неизгладимое впечатление и явился еще одной причиной, почему Лех Сандерс стал центральной фигурой «Обратной стороны».