Когда Грейс произносила речь по случаю открытия ее персональной выставки в Вассар-колледже, она вдохновила аудиторию с первого момента появления на сцене. Одна студентка впоследствии вспоминала, что ее до глубины души поразила уверенная, неженственная походка Грейс. Другую потрясло само ее выступление. Художница говорила просто, щедро приправляя свою речь словечками и фразами, на которые никто не обратил бы внимания в «Кедровом баре», но которые шокировали аудиторию женского колледжа из ассоциации «Семь сестер»[2158]. «Я была просто ослеплена, — признавалась будущий известный искусствовед Линда Нохлин, слушавшая в студенчестве то выступление Грейс, — потому что, знаете, мы все были в строгих юбках, а она пришла в голубых джинсах, заляпанных краской, да еще и курила в течение всей речи. Она вообще была просто изумительной. Я имею в виду, она выглядела как настоящий художник». Для Нохлин Грейс словно «зажгла свет». Она стала еще одним доказательством того, что женщина «способна на все, буквально на все»[2159].

Борьба и искания Грейс в мастерской продолжались, но благодаря всеобщему вниманию она чувствовала себя могущественной. Друг Фрэнка Джо Лесюёр, познакомившийся с Грейс в то время, был несколько встревожен тем, как сильно Фрэнк ее обожал. «Мне стало ясно: его любовь к ней так велика, что его тянет к ней физически, как железо — к магниту», — писал он[2160]. При этом Лесюёр не мог не признать ее обаяния. «Да, я действительно считал ее чем-то, — говорил Джо. — Начнем с того, что я никогда раньше не знал никого, ни мужчины, ни женщины, с такой огромной уверенностью в себе и с такой целеустремленностью»[2161]. Одним поздним вечером, когда они с Грейс и Фрэнком шли по Восьмой улице в «Кедровый бар», Леcюёр стал свидетелем ее жестокой властности в наивысшем проявлении. В тот день, по словам Джо, за ними с вечеринки увязался «какой-то мямлящий коротышка». Далее Джо пишет:

Крайне удивленный неоправданной жестокостью Грейс, Джо поделился своими чувствами с Фрэнком. Но неизменно верный подруге О’Хара и тут защищал ее, ответив: «Да о чем ты говоришь! Парень же сам напрашивался на неприятности»[2163].

А в конце чудесного для Грейс года Джо оказался причастным к еще одному, не такому жестокому, но оттого не менее удивительному проявлению ее силы и влиятельности. Художница устраивала у себя на чердаке бурную новогоднюю вечеринку. Волосы ее были подстрижены чуть ниже ушей и взбиты в пышные кудри в стиле Мэрилин Монро. Она надела бархатные брюки тореадора и топ с голой спиной и бретельками, завязанными сзади на шее[2164]. Грейс, ее друзья-художники и большая компания поэтов — Фрэнк, Кеннет Кох, Джимми Шайлер и другие — пили и танцевали в окружении ее картин, празднуя наступление многообещающего 1955 года. Если 1950 год стал началом десятилетия, успешного для первого поколения, то 1955 год должен был дать старт десятилетнему периоду их славы. Вечеринка стала сенсацией. Грейс выглядела роскошнее, чем когда-либо. Затем, к ее «огромному восторгу и удивлению всех остальных», как художница написала на следующий день в своем дневнике, на чердаке появился сам Альфред Барр[2165]. Он появился на ее вечеринке — гора пришла к Магомету.

Слава Грейс совпала с началом золотой лихорадки на нью-йоркском рынке произведений искусства. К этому времени США стали полноценной потребительской экономикой (уже были в ходу кредитные карты) со стабильными индексами уверенности потребителей и предпринимателей[2166]. В дополнение к этой изначально благодатной атмосфере были также внесены изменения в Налоговый кодекс США. Отныне коллекционер получал налоговый вычет, если заявлял о своем намерении когда-нибудь, пусть даже после своей смерти, пожертвовать купленные произведения какому-то из американских музеев[2167]. Это бюрократическое изменение оказывало на покупателей два непосредственных эффекта. Во-первых, у состоятельных людей появлялся стимул приобретать картины и скульптуры не только из чистой любви к искусству или в качестве символа статуса. Во-вторых, теперь они подходили к делу более взвешенно и внимательно. Все чаще покупатели приобретали работы художников по рекомендациям небольшой группы «экспертов», а те целенаправленно делали акцент на произведениях искусства, которые с наибольшей вероятностью будут приняты тем или иным музеем.

На более чем 2000 американских музеев фактически упала манна небесная в виде гарантированных пожертвований картин и скульптур, которые они в противном случае никогда не смогли бы себе позволить[2168]. Художественные галереи получали еще более очевидную выгоду. Раньше они продавали в лучшем случае несколько картин за выставку ограниченной группе самых рискованных коллекционеров, а теперь получили стабильный и очень неплохой приток прибыли. В 1955 г. «эта сцена внезапно открылась. Денежные мешки Детройта и Техаса вдруг почуяли, что предметы искусства престижны», как вспоминал директор галереи Натан Халпер[2169]. А что насчет художников? Плоды изменений на этом рынке пожинали и представители Нью-Йоркской школы. Работы их европейских коллег стоили целое состояние: в 1955 г. картину Вермеера продали за 350 тысяч долларов, а за полотно Матисса покупатель предлагал 75 тысяч[2170]. А вот произведения Поллока или де Кунинга можно было приобрести за относительно небольшие суммы. Поэтому некоторые люди, решившие выйти на рынок произведений искусства, рассматривали покупку работ абстрактных экспрессионистов как один из относительно доступных способов это сделать.