— Говори потише. — Начальница тяжело, сотрясаясь всем телом, поднялась и положила руку на плечо молодой женщины. — А то в камерах услышат. Ты просто устала. Это искусственное дыхание отняло у тебя слишком много сил. Скоро тебя сменят, и ты сможешь отдохнуть.

— Ничего я не устала. Мне просто обидно.

— Я понимаю. Вот потому-то…

— Послушай-ка, — сказал Тикаки, — она всего лишь слабая женщина. А слабые женщины не способны проявлять твёрдость и силу духа. Её самоубийство — фатальная неизбежность. Для неё такой конец был совершенно закономерным.

— Доктор, как вы можете так говорить, вы ведь врач!

— Прекрати! — вмешалась начальница.

— Да, врач. — Тикаки улыбнулся, пытаясь скрыть подступающую зевоту. — Я врач, но в первую очередь я психиатр. Это моя работа — копаться в человеческих душах и понимать все человеческие слабости.

— Ну и что, вы хотите сказать — слабому человеку всё дозволено? убивать в том числе?

— Ну не так конечно, но… — Тикаки замялся, не зная, что сказать.

— Если снисходительно относиться к человеческим слабостям, то и к преступлениям, которые совершают слабые люди, надо тоже относиться снисходительно. Мол, подумаешь, не всем же быть сильными духом. Но ведь в некоторых случаях именно слабость и ведёт к преступлению. И к таким слабостям я не могу относиться снисходительно. А здесь именно этот случай.

— Да, — Тикаки покорно склонил голову. — Признаться, на этот счёт у меня ещё не сложилось определённого мнения.

— Слабые люди скатываются либо к безумию, либо к преступлению. Но нельзя ведь только на этом основании одобрять безумие и преступление, правда?

Тикаки ничего не ответил. На этот раз зевота одержала над ним верх, рот мучительно растянулся, на глазах выступили слёзы. У него не было никакого настроения продолжать дискуссию, но слова молодой надзирательницы задели его за живое: всё, о чём она говорила, давно уже являлось основным предметом его размышлений, и он счёл, что не вправе отмахнуться от неё. Он постарался собраться и начать шевелить мозгами, затуманенными усталостью и сонливостью.

— Мне кажется, слова «безумие» и «преступление» так же многозначны, как слово «человек». Бессмысленно пытаться дать определение человеку — мол, это существо, которое должно действовать так-то и так-то, и точно так же нельзя чётко определить безумие и преступление. Можно даже сказать, что в этом мире нет ни безумия, ни преступлений. Ьсть только люди, существование которых частично окрашено безумием и преступлением. В каком-то смысле все люди по-своему безумны и способны на преступные действия, и вы и я в том числе. Разве не так? В мире нет людей абсолютно нормальных и абсолютно безгрешных. Всё ведь сводится к тому, каким человек видит сам себя или же каким его считают окружающие. Вот ты только что с таким жаром и с такой уверенностью говорила, что нельзя одобрять безумие и преступление, а, по-моему, это всего лишь общие слова, за ними ничего не стоит.

Надзирательница закусывала поочерёдно то верхнюю, то нижнюю губу. К землистому лицу прилипли влажные от пота пряди, вид у неё был весьма непривлекательный, только маленькие глазки ярко сверкали.

— Но тогда, — по-прежнему возбуждённо сказала она, — разве вам не кажется странным и выдвинутое вами понятие — «слабый человек»? В сущности, что это такое? Разумеется, у всех людей — свои слабости, но, по-моему, нельзя говорить, что «слабый человек» уже в силу своей «слабости» склонен к самоубийству, что для него это фатальная неизбежность. Тогда бы все кончали с собой.

— Ты совершенно права! — решительно, так, что самому стало немного неловко, сказал Тикаки. — Любой человек может покончить с собой. Или, по-твоему, есть люди, которым никогда не хотелось умереть? Вот ты, к примеру?

— Я не хочу отвечать на вопросы личного характера. В настоящее время мы говорим о Нацуё Симура.

— Но, говоря о фатальности или неизбежности, я вовсе не имел в виду, что одобряю действия Симура, я просто хотел сказать, что она всего лишь слабая женщина и это многое объясняет.

— Но получается, что вы её оправдываете, разве не так?

— Нет, не оправдываю. Стараюсь понять. Можешь назвать это сочувствием. Я просто пытаюсь войти в её положение. Именно это и является отправным пунктом для любого психиатра.

— И всё же, и всё же… — пробормотала она, потом заговорила ещё быстрее, словно столкнув с места тачку, под колесо которой попал камешек: — если сочувствовать пациенту, его невозможно вылечить. Получается, если человек хочет покончить с собой, то не надо его останавливать, а если ему угодно сойти с ума, пусть себе сходит, зачем ему мешать?

Он с кем-то уже обсуждал это совсем недавно. Не иначе как с этой же молодой надзирательницей. Или с начальником зоны Фудзии? Ах да, с главврачом. Речь шла о том, что если девочка собирается броситься с крыши высотного здания, долг врача спасти её. С Фудзии они тоже затрагивали этот вопрос, обсуждая отклонения в психике Симпэя Коно. Он ещё сказал, что лечить — значит возвращать человека из ненормального состояния в нормальное, вот только не совсем ясно, что следует считать нормальным состоянием. Да, что-то вроде.

— Знаешь, бывают больные, — сказал Тикаки, ощущая присутствие рядом главврача и Фудзии, — которых не хочется лечить. Возможно, подобное ощущение возникает у католического священника, когда он вдруг осознаёт, что стоящий перед ним человек станет лишь ещё несчастнее, если уверует в Бога. Такое бывает с людьми самых разных профессий. Иногда полицейскому хочется отпустить преступника, а адвокату перестать защищать своего подзащитного.

— Но как быть в таких с случаях с чувством долга?

— Да, любая профессия подразумевает наличие у человека чувства долга. Вот только, к сожалению, оно иногда подменяется жестокостью, разъедающей душу, лишающей её сердечной теплоты и человечности.

— Поздно уже, да и доктор наверняка устал, — сказала начальница воспользовавшись тем, что в коридоре послышались шаги. Вошла сменная надзирательница. Одновременно с казённой квартиры прибежала начальница женской зоны. Пока вновь прибывшая надзирательница принимала доклад прежней и заступала на пост, пока они обсуждали происшедшее, Тикаки попытался набросать в своём блокноте основные пункты записи, которую ему предстояло сделать в журнале регистрации смертей. С чтения этой записи полицейские начинали осмотр места происшествия, поэтому требовалось детально, в порядке строгой очерёдности зафиксировать события, приведшие к летальному исходу. И тут, совершенно неожиданно для самого себя, он осознал, что в какой-то мере способствовал уходу Нацуё Симура из жизни. Когда он осматривал её вечером, у него возникло опасение, что она может покончить с собой, и тем не менее он ограничился рекомендацией перевести её из одиночной камеры в общую, сам же не принял никаких экстренных мер, не оказал ей никакой психиатрической помощи. Он искренне считал, что смерть будет для неё избавлением. Да, именно он, доктор Тикаки, нарушив свой профессиональный долг, убил эту женщину. Ему показалось, что молодая надзирательница, по стойке «смирно» стоящая рядом с обеими своими начальницами, иронически улыбается и в глазах её таится осуждение. Её лицо плавало в угрюмом ночном полумраке конторы. Уже совсем поздно, мозг требует передышки, он разбух и с трудом вмещается в черепную коробку, которая безжалостно давит на хрупкие шейные позвонки, грозя сломать их… Но тут к нему подошла начальница зоны.