Правда, КГБ руководствовался и другими, более практическими соображениями. Например, неудобством сажать в дождь вертолет на крышу, специально заваленную обломками мебели и грудами всякого хлама. Или тем, что командующий авиацией Шапошников не позволил воспользоваться для штурма своими вертолетами и даже пригрозил контратакой на Кремль. Боялись и того, что жертв будет очень много. В ту ночь все на баррикадах, в том числе агенты КГБ, понимали, что защитники Белого дома готовы умереть, но не пропустить нападающих. Была и боязнь унижения, а то и возможность неудачи. Ельцин с несколькими помощниками провели ту ночь в подземном бункере за 50-сантиметровой стальной дверью. В КГБ наверняка просчитывали и такой вариант: ценой тысяч жизней Белый дом будет “взят”, но Ельцина в нем не обнаружат. Согласно отчету прокурора, генералы Грачев и Шапошников договорились, что в случае штурма Белого дома они ответят тем, что направят бомбардировщики бомбить Кремль.

В 20:00 члены ГКЧП встретились в Кремле. Янаев сразу ошарашил своих коллег: до него, сказал он, “дошли слухи”, что комитет якобы собирается штурмовать Белый дом. Он предложил сообщить по ТВ, что это неправда. Как рассказали российским прокурорам свидетели, предложение было встречено гробовым молчанием. Янаев сказал: “Неужели среди нас есть кто-то, кто хочет напасть на Белый дом?!”

Никто не ответил. Крючков стал говорить, что вся страна поддерживает комитет. Янаев возразил, что это не так: ему приходят телеграммы, говорящие об обратном. Путчисты надеялись завоевать расположение населения, снизив цены и заполнив магазины товарами, пусть хоть на несколько недель. Но это были фантазии. Они слабо представляли себе, что такое армейские резервы. Продуктов там хватило бы лишь на то, чтобы несколько дней кормить армию.

Путч проваливался. В три часа ночи 21 августа Крючков позвонил в Белый дом. Трубку снял ближайший соратник Ельцина Геннадий Бурбулис.

“Все в порядке, — сказал ему главный кагэбэшник. — Можете ложиться спать”.

Утром на баррикадах тысячи людей проснулись с облегчением: они были живы. Они были здесь и были живы — это было достижение. Разговоры, которые я слышал тем утром, были в основном о гибели трех защитников на Садовом кольце. Собирали по кусочкам информацию, чтобы представить, как вышло, что военные, запаниковав, открыли огонь и убили этих ребят — Дмитрия Комаря, Илью Кричевского и Владимира Усова. Люди у Белого дома были уставшими, чувствовалось общее раздражение и нервозность, которую подпитывали все еще гулявшие слухи. Кто-то продолжал подкрепляться, пуская по кругу бутылки с водкой и армянским коньяком. Надежда Кудинова отправилась домой, ей было приятно, что она сделала то, что должна была. “На баррикадах у всех было невероятное чувство братства. Такого не испытаешь больше нигде, уж точно не в очереди и не в троллейбусе, где тебе мужчина никогда не уступит места. Думаю, в повседневной жизни такое трудно найти. Но здесь обстоятельства были из ряда вон выходящими. И я в эти дни увидела людей совсем с другой стороны. Я не подозревала, что у нас в стране столько добрых людей”.

Чего Кудинова и другие защитники Белого дома действительно еще не подозревали, так это того, что они победили! Путч — в тех пределах, в каких он вообще существовал, — схлопнулся. Против комитетчиков работало все: их растерянность, глупость, пьянство, безволие, просчеты и даже случайные обстоятельства (благословенный дождь!). Было еще и другое: благодаря переменам в общественном сознании не только народ сумел оказать хунте беспримерное сопротивление, но и сами заговорщики далеко ушли от своих предшественников. Хотя у них были те же сталинистские замашки, однако не было беспощадной жестокости — готовности залить город реками крови и, назвав это победой во имя социализма, отправиться смотреть ночью “Веселых ребят”. Размахивая пистолетом, они могли и не выстрелить. Их, как уличную шпану, можно было взять на испуг.

Члены комитета начинали беспокоиться о своем будущем. Олег Бакланов продолжал еще говорить об аресте Ельцина и его сподвижников. “Если мы их не возьмем, они нас повесят”, — сказал он генералу Громову.

Крючков провел совещание на Лубянке, Язов — в Министерстве обороны, Янаев — в Кремле. На всех трех сепаратных совещаниях обсуждалось, как выйти из ситуации.

“Нужно решить, что делать”, — сказал Язов подчиненным. Те были единодушны: вернуть войска в части, отменить комендантский час. Язов знал, что некоторые из этих офицеров не подчинялись его приказам, а кто-то даже поставлял информацию Ельцину. И он согласился, беззлобно добавив: “Я Пиночетом не буду”. Генералы настоятельно советовали Язову выйти из ГКЧП, но тут он отказался.

“Я не мальчик, — сказал он, вставая с кресла. — Что это за поведение: сегодня вошел, завтра вышел… Жалею, что я во все это ввязался”.

Ельцин повесил трубку: переворот был кончен. Ему позвонил Крючков и предложил вместе отправиться в Форос. Ельцин понимал, что это в принципе может быть и ловушкой: Крючков мог попытаться выманить его, арестовать, и хунта продолжила бы существовать. Но это смахивало на безумие. Ельцин принял решение, что пошлет в Форос вице-президента Руцкого и премьер-министра Ивана Силаева.

— Мы сделали этих сволочей, — сказал Ельцин Бурбулису. — Разбегаются!

Отход начался после 11 утра, первыми развернулись и уехали танки, стоявшие у Красной площади. В час дня колонны тяжелой бронетехники быстро двигались по главным артериям Москвы прочь из города. Нескончаемые вереницы танков и бронетранспортеров, нещадно давя мягкий асфальт, отбывали в свои части.

Я прыгнул в машину Дебби Стюарт, моей коллеги из Associated Press, и мы на бешеной скорости помчались, догоняя, обгоняя и курсируя вдоль танковой колонны. Мы смотрели на солдат — они ехали с поразительно веселыми лицами. Все несостоявшиеся завоеватели, будь то армии Наполеона или Гитлера, всегда бежали из Москвы и из России в отчаянии и посрамлении. Но эти солдаты уходили с чувством облегчения и такой радостью, словно стали победителями в битве века. Ленинский проспект дрожал от идущих танков. Я ощущал эту вибрацию в горле, в ступнях и пальцах. А сидевшие на бронетранспортерах солдаты, 18–19-летние ребята, улыбались и смеялись. Худшего не произошло. Они не опозорили себя. Им не пришлось стрелять в своих братьев и сестер, матерей и отцов. Пожилые женщины, радуясь, кидали молоденьким танкистам красные гвоздики и белые розы. Дорожные рабочие, стоя на обочине, аплодировали колонне. Солдаты в ответ показывали большой палец и хлопали в ответ.

“Все кончилось! Приказ отступить! — выкрикивал офицер, перекрывая грохот техники. — Слава богу, идем домой!”

Когда мы проезжали мимо громадного плаката на Ленинском проспекте (“СССР — оплот социализма”), к обочине прижалась “лада”. Из окна высунулся мужчина (его звали Сергей Павлов) и крикнул нам, что поедет за колонной до самой воинской части: “Хочу точно знать! Убедиться, что танки действительно вывели!”

И начались “форосские гонки”: к Горбачеву почти одновременно вылетели представители Ельцина — вице-президент Руцкой и премьер-министр Силаев, и путчисты — Язов, Бакланов, Тизяков и Крючков. Делегации летели разными самолетами. Лукьянов поступил еще интереснее: сел в третий самолет, как бы подчеркивая собственную нейтральность. С собой он прихватил заместителя генсека ЦК КПСС Владимира Ивашко.