— Что вы делате? — пробормотал Горбачев. — Я… разве мы… Я это не читал…

Но было поздно. Горбачев ничего не мог сделать. 24 августа он сложил с себя обязанности генерального секретаря, распустил ЦК и, в сущности, провозгласил конец большевистской эпохи.

Москвичей этот акт Горбачева не особенно тронул. Они полагали, что это наименьшее, что он мог сделать. Возможно, позднее они признают и оценят вклад Горбачева по достоинству — но не теперь. Теперь они чувствовали себя победителями и торжествовали над поверженным режимом. По всему городу молодые люди покрывали статуи большевиков граффити. Революционные памятники сбивали ломами, опрокидывали с помощью кранов. Моссовет посодействовал с демонтажом огромного памятника “Железному” Феликсу, стоявшего на площади перед зданием КГБ. Так появился главный символ падения режима: основатель советской тайной полиции болтается в петле, а на площади вокруг ликует толпа. Через несколько дней пустырь за новым зданием Третьяковской галереи превратился в коммунистическую покойницкую: сюда свезли сброшенные статуи Свердлова, Дзержинского и прочих революционеров. На лежащие статуи залезали дети. Музей Революции открыл экспозицию, посвященную сопротивлению путчу, а Музей Ленина попросту закрылся “на бессрочную реконструкцию”.

Но пока одни праздновали, другие сводили счеты с жизнью.

Военный советник Горбачева маршал Ахромеев повесился в своем кабинете. На столе он аккуратно разложил несколько предсмертных записок. В одной описывалась первая, неудачная попытка повешения: “Я плохой мастер готовить орудие самоубийства. Первая попытка (в 9:40) не удалась. Порвался тросик. Собираюсь с силами все повторить вновь”. Вторая записка была адресована Горбачеву: в ней Ахромеев объяснял, почему, прервав свой отпуск, бросился в Москву, чтобы принять участие в ГКЧП. Письмо заканчивалось просьбой о прощении за нарушение военной присяги. А в письме к семье маршал писал: “Не могу жить, когда гибнет мое Отечество и уничтожается все, что я всегда считал смыслом в моей жизни. Возраст и прошедшая моя жизнь дают мне право уйти из жизни. Я боролся до конца”.

Группа российских чиновников, отправившаяся арестовывать Бориса Пуго, обнаружила в его квартире ужасающее зрелище. Пуго, облаченный в синий тренировочный костюм, лежал на кровати мертвый с простреленной головой. Рядом с ним лежала его умирающая жена, тоже с раной в голове. По маленькой квартире бродил, как ни в чем не бывало, сенильный старик — тесть Пуго. Пуго оставил записку детям и внукам: “Простите меня. Все это ошибка! Жил я честно — всю жизнь”.

Управляющий делами ЦК КПСС Николай Кручина выбросился с балкона своей квартиры и разбился насмерть. В газетах писали, что Кручине слишком хорошо было известно о зарубежных счетах партии, о финансировании компартий других стран, о разбазаривании золотого запаса и других ресурсов. Российские журналисты утверждали, что в ТАСС поступили сообщения о еще по меньшей мере 15 самоубийствах, но объявлять о них не стали.

Зато главный заговорщик, теперь уже бывший председатель КГБ, был хладнокровен и не собирался ни в чем каяться. “Мои сердце и душа переполнены, — говорил Крючков корреспонденту российского ТВ. — Я вспоминаю свою жизнь, то, как я ее прожил, и, если бы мне представилась возможность начать с начала, я бы все повторил. Я считаю, что за всю жизнь не совершил ни одного поступка, за который Родина могла бы меня укорить. Но если бы я мог отмотать время на пять или шесть дней назад, я, может быть, избрал бы другой способ действий и не оказался бы за решеткой. Я надеюсь, что суд вынесет справедливый приговор, примет взвешенное решение, чтобы я мог работать в условиях свободы и служить Родине, чьи интересы для меня превыше всего”.

После того как Анатолий Лукьянов тщетно попытался убедить Верховный Совет в своей невиновности, он тоже оказался за решеткой, в одиночной камере № 4 в “Матросской тишине”, одной из самых знаменитых московских тюрем. В ожидании окончания следствия и суда он вновь начал писать стихи. Он по-прежнему был верен “взятому курсу” и надеялся на понимание советского народа. Новой темой его стихов стала жалость к себе:

Андрей Караулов, редактор отдела культуры “Независимой газеты”, навестил Лукьянова и записал его жалобы на Горбачева.

“Я его люблю, я не могу ему изменить, хотя и знаю — будем откровенны — его слабости, его недостатки… из тех людей, кто делал перестройку, я остался рядом с ним один, остальные ушли — кто влево, кто вправо… Время докажет президенту мою правоту. Я остаюсь… без партбилета, может быть, но все равно: я остаюсь коммунистом. [Я чувствую вину] перед моим парламентом, потому что по нему нанесен удар. Он — мое детище, моя боль, мое творение. Это очень больно. Я чувствую вину перед своей матерью, которая потеряла мужа, потеряла первого сына, теперь потеряет и меня… ей 81 год, я ее очень люблю. Я виноват перед своей женой, крупным ученым, членом-корреспондентом Академии медицинских наук, перед дочерью — на их долю теперь, после всех обвинений, которые на меня посыпятся, падет, конечно, тяжелая ноша. Я виноват перед своим внуком, единственной моей радостью, — но им, и всем людям я могу сказать, что жил честно, работал, не жалея себя, по 16 часов в сутки. И может быть, все-таки… знаете — и может быть, все-таки люди вспомнят хотя бы добрые стихи, которые я написал… Не знаю, напишу ли еще, но я просто скажу: моя книга заканчивается такими строчками:

Нет… не так. Сейчас… Сейчас я вспомню.

Наконец Лукьянов сдался. “Нет, забыл, — признался он. — Забыл”.

Со временем Горбачев начал признавать, что слишком долго играл с партией в рискованные игры. Серии интервью, которые давал Горбачев, он использовал для анализа и самоанализа, говоря обо всем подряд, давая волю самолюбию и гордости, упиваясь самокритикой и самообманом: “Что, думаете, я не знал, что удар последует со стороны консервативных кругов партии, объединившихся и в ВПК? Знал и держал их рядом”. Но заговорщики медлили. “Они тоже боялись, что люди за ними не пойдут, и ждали, когда народ начнет проявлять недовольство… Я скажу вам так: если бы [заговорщики] годом или полутора годами раньше выступили так же, как в августе, у них бы все получилось. Об этом стоит помнить…”

Он был прав. Если бы руководство КГБ и ЦК КПСС в 1988 или 1989 годах пожелало избавиться от Горбачева и вернуться к андроповскому режиму — скромным реформам и жесткой дисциплине, — оно имело бы успех. По крайней мере, на некоторое время. Но в 1991-м ему противостоял избранный руководитель России и десятки тысяч человек, ощутивших себя гражданами, имеющими права. Горбачев должен был признать, что недооценил ярость реакционной оппозиции. “Я все-таки не думал, что они пойдут на путч”, — говорил он. “На каком-то этапе я не уловил момента. В политике важны не только направленность, не только этап, но еще и момент. Как для любого сражения, так и тут. …раньше — осенью 90-го… заняться поиском форм сотрудничества, по крайней мере провести круглый стол, встречи… Словом, пойти на объединение демократических сил… Вот это время и было потеряно”.