С первой минуты, как Горбачев сошел с трапа, ему наперебой начали твердить, что он вернулся в “другой город”, даже в “другую страну”. С “рабской покорностью”, о которой сокрушались поэты, начиная с Пушкина, было покончено, и Горбачев, кажется, с этим соглашался. Он не мог позволить себе не соглашаться. По крайней мере, это он понимал.

Горбачев остановился перед телекамерой. Но, прежде чем кто-то не успел задать хоть один вопрос, Евгений Примаков сказал: “Нет, Михаил Сергеевич устал. Нас ждет машина, поедем”.

“Подожди, — остановил его Горбачев. — Дай еще подышать московским воздухом свободы”.

На взлетно-посадочной полосе Крючкова, Язова и Тизякова ждали представители российской прокуратуры.

“Неужели люди считают наши действия настолько ужасными? — спросил Крючков. — Ну, в любом случае теперь комитету конец”.

Один из ближайших соратников Ельцина Сергей Шахрай рассказывал, что Крючков “при задержании полностью утратил самообладание. У него тряслись руки, дергалось лицо, он не узнавал своих вещей. Он был в шоке… Язов вел себя гораздо уравновешеннее, держал себя в руках, хотя был мертвенно бледен. Первым делом он попросил помочь его больной жене… Тизяков выглядел обычно, но был просто переполнен ненавистью. Казалось, что он может вцепиться зубами и растерзать любого, кто к нему приблизится”.

Те, кто устроил заговор, чтобы спасти империю, теперь были арестованы. У них отобрали шнурки, ремни и все колюще-режущие предметы. Стандартная процедура.

Заговорщики начали путч, чтобы спасти советскую империю и свое положение. Провал путча нанес империи смертельный удар. Ни балтийские движения за независимость, ни российские либералы не сделали для ее краха столько, сколько заговорщики. Теперь это понимал и Язов. “Все ясно, — говорил он, когда его вели в автофургон с решетками на окнах. — Вот я старый дурак! Надо же мне было так вляпаться!”

В следующие два дня пролетарские диктаторы сматывали удочки: чистили в ЦК КПСС письменные столы и выгребали содержимое из сейфов. Измельчители бумаг пережевывали один компрометирующий документ за другим. Для уничтожения всех архивов нужны были месяцы или годы, но была надежда ликвидировать, по крайней мере, неудобные свидетельства последнего времени, например, партийной поддержки путча.

Времени было мало. Под окнами скандировала разгневанная толпа, требовавшая запрета КПСС и конфискации партийного имущества. Те же самые студенты, домохозяйки, рабочие, интеллигенты, что защищали Белый дом, теперь митинговали на улицах. Они сносили советские памятники, несли плакаты “Долой КГБ”, “Партию — в Чернобыль!”, “Партию — к суду!”. А цековские измельчители стали заедать и ломаться: в спешке партийцы забывали снимать с документов скрепки.

Слушая крики, доносившиеся с улицы, испуганные чиновники предложили устроить во внутреннем дворе большой костер. Но товарищи помоложе возразили: демонстранты увидят, что над крышей поднимается дым, поймут, что происходит, и возьмут здание штурмом. Что было делать? Водители и так вывозили архивы грузовиками по потайным подземным тоннелям, служащие выносили его через черные ходы, но этого было недостаточно. Слишком многое следовало уничтожить и скрыть! Серые от страха люди, те самые, которые еще недавно так беспечно и рутинно управляли империей, рвали документы голыми руками. Лучше было пожертвовать жизнью, порезавшись бумагой, чем позволить этим ордам захватить секретные материалы!

Партийцы пеклись не только о суде истории. Еще о том, чтобы ничего не оставлять массам. Они были привилегированной частью общества и до последнего готовы были отстаивать свой статус. Они выносили из ЦК телефоны, компьютеры, факсы, телевизоры, видеомагнитофоны, канцелярские принадлежности. Сотрудник международного отдела ЦК Анатолий Смирнов рассказывал, что его начальник Валентин Фалин дал ему 600 000 рублей наличными и приказал запереть в своем личном сейфе — немедленно!

Также Фалин распорядился сменить табличку на двери кабинета. Он считал, что слова “народный депутат” защитят его от судебного преследования надежнее, чем должность “секретарь ЦК КПСС”.

А отвечать ему было за что. По данным российского правительства, его отдел руководил распределением миллионов рублей из государственной казны в пользу “братских партий” и террористических организаций в Греции, Португалии, США, Анголе — всего почти в сотне стран. В его ведении была и секретная мастерская по изготовлению поддельных паспортов, накладных бород и усов для оперативных работников. В конце концов, Фалин получил убежище в Германии и стал читать лекции студентам Гамбургского университета[151].

“Для нас это были кошмарные дни, — вспоминал в разговоре со мной заместитель генерального секретаря ЦК КПСС Владимир Ивашко. — Мы смертельно боялись. Чего только не натерпелись, сидя в здании ЦК. Партия претворяла в жизнь реформу, проходила через нее, но никто об этом не хотел и слышать! Чудовищная несправедливость!”

А Горбачев даже после своего форосского плена и провала августовского путча продолжал защищать партию. Он был ее сыном и заступником и не готов был ее покинуть или истребить. На первой пресс-конференции после путча Горбачев совершенно серьезно говорил о своей приверженности “социалистической идее” и об “обновлении” партии. Он повторял всем, что возвратился в “другую страну”, но, похоже, сам не понимал, что это значит.

Ближайший сподвижник Горбачева Александр Яковлев, глядя на эту загадочную пресс-конференцию, вышел из себя. Шесть лет Яковлев упрашивал Горбачева порвать с партийными ретроградами и объединиться с демократической интеллигенцией, с балтийскими движениями за независимость, то есть с теми, кто действительно хотел реформирования. Но Горбачев отказывался: он твердил, что партия “начала перестройку и будет ее возглавлять”. Даже теперь, став жертвой путчистов, Горбачев не понимал, что следует предпринять.

“Это была ваша худшая пресс-конференция, — сказал потом Яковлев Горбачеву с глазу на глаз. — Партия мертва, неужели вы не видите? Бессмысленно говорить о ее обновлении! Это все равно что предлагать привести в чувства покойника!”

Ельцин и вовсе не щадил чувств Горбачева. Их личное противостояние длилось уже так долго и породило столько трагикомических эпизодов, что, казалось, между парой политиков прочно установились отношения взаимоотталкивания и взаимозависимости. Инь и ян, Панч и Джуди. 23 августа на бурной сессии Верховного Совета РСФСР Ельцин очевидно одерживал верх и воспользовался этим, чтобы добить и унизить соперника. Он заставил Горбачева прочитать вслух стенограмму заседания Совета министров от 19 августа, на котором все назначенные Горбачевым министры, кроме двоих, поспешили поддержать переворот.

Горбачев сидел поникший, но Ельцин этим не удовлетворился.

— А теперь, заодно, — произнес он с кровожадной ухмылкой, — не настала ли пора подписать указ о приостановлении деятельности Коммунистической партии РСФСР?