Филову, что правительство утратило контроль над ситуацией, а значит, нуждается в замене, — согласившись, правда, не подавать в отставку, пока не найдется кто-то достаточно безумный, чтобы сменить его на посту, а под конец беседы настоятельно посоветовав растерянному первому регенту просить у Берлина, если уж мнение Берлина так для него важно, разрешения на выход Болгарии из войны.

Вечером того же дня начались консультации со всеми подряд, — а пока «несистемные», никак того не ждавшие, осознавали происходящее, Иван Багрянов пытался еще как-то набирать очки. 26 августа правительство объявило о «строгом нейтралитете Болгарии», потребовав от Германии вывода войск; были отменены все «антиеврейские» указы. Выселенные получили право вернуться домой, им вернули полноценное гражданство.

Однако всё тщетно: в ответ ТАСС заявил, что «в нынешней обстановке советские руководящие круги считают объявление болгарским правительством нейтралитета страны совершенно недостаточным», а ЦК БРП издал «Циркуляр № 4» — приказ НОПА «повсеместно предпринять наступательные операции и установить власть ОФ везде, где это возможно» — и 29 августа сообщил тов. Димитрову о достижениях.

Коротко и ясно: «багряновцев» разоблачаем, от переговоров с «соглашателями» отказываемся, села берем, с офицерами работаем, и вообще всё прекрасно. Правда, «наши союзники стремятся стать министрами, они идут с нами, но оглядываются назад, так как боятся народных масс и возможной борьбы в будущем», но «в ожидании Красной армии они с нами и слушаются нас».

А между тем время густело. То ли 30, то ли 31 августа херр Бекерле был вызван в ставку Гитлера, где его, даже не выслушав доклад, уведомили о письме регентов, просивших разрешения на выход Болгарии из войны, и приказали организовать в Софии путч, указав, что лучшим кандидатом в фюреры считают Цанкова.

Цанков, однако, переговорив с парой генералов, в принципе не возражавших, пошел к Филову и обнаружил того в состоянии едва ли не прострации. Первый регент сам уже ни во что не верил и только спросил, каким образом г-н Цанков намерен воевать с Советами, а не услышав ответа, велел идти прочь и, если очень хочется, захватывать власть без ссылок на него.

Посмотрев на всё это, лучший кандидат в фюреры перезвонил людям в погонах, сообщив, что всё отменяется, а затем — херру Бекерле: дескать, предложение изучено, но поезд ушел. А параллельно, в ночь на 31 августа, Багрянов привел к регентам смелого «несистемщика» Константина Муравиева, лидера одной из «левовато-оранжевых» фракций БЗНС, готового сформировать кабинет на основе «национальной концентрации», то есть самой широкой коалиции.

Константин Муравиев

Следующие двое суток во «всей Софии» никто не спал. Уговаривали, шли на уступки, делили портфели, — и рано утром 2 сентября состав нового правительства был объявлен. Согласились «земледельцы», демократы и какие-то «народные прогрессисты» — разумеется, при полном отказе Отечественного Фронта, хотя тем предлагали в первую очередь. Сразу после передачи полномочий Иван Багрянов, облегченно вздохнув, уехал с семьей в имение, и в тот же день страну с разрешения фюрера покинул Александр Цанков.

Через две недели в Вене «черный профессор» создаст Болгарское правительство в изгнании, признанное Рейхом, Венгрией и другими, сформирует Болгарский корпус — 700 штыков, который еще успеет повоевать за фюрера, а после войны окажется в Аргентине, где и умрет в 1959-м. Богдану же Филову в ответ на просьбу о предоставлении убежища Берлин откажет, велев «быть на посту до конца, отражая вторжение гуннов» и присовокупив, что самовольный приезд будет расценен как «измена фюреру» со всеми вытекающими.

NO ONE PROMISED YOU ANYTHING...[160]

Если мотивы Ивана Багрянова, о которых шла речь в начале предыдущего очерка, как-то объясняются патриотизмом, то понять причины согласия на роль камикадзе Константина Муравиева и персон, решившихся войти в его кабинет (а персоны, все как одна, были тертые, с опытом), решительно невозможно. Уж кто-кто, а они ни к чему случившемуся в 1941 году никакого отношения не имели, и, более того, многие из них за активное несогласие успели посидеть в лагере. Недолго — по году, по полтора, но все-таки.

И просто желанием порулить тоже не объяснишь, потому что вокруг всё шаталось, а Красная армия уже была у Дуная.

Единственно вменяемая версия: Муравиев со товарищи еще надеялись как-то «спасти демократию», показав англосаксам, что совсем страну «красным» на воспитание отдавать не надо. В этом плане полная непричастность к фашизму могла сыграть на руку, и новый кабинет мгновенно предъявил Urbi et Orbi полную белизну и пушистость.

Уже 3 сентября разрешили все партии, одновременно запретив всё, что хоть как-то напоминало о фашизме, окончательно отменили все «антиеврейские» законы, расформировали жандармерию, объявили амнистию политическим заключенным и даже заявили, что виновные в прежней — неправильной — политической ориентации будут отданы под суд, а в Декларации от 4 сентября заявили, что отныне «правление будет истинно демократическим», а страна — «полностью и безусловно нейтральной», в связи с чем, господа немцы, go home[161]!

И всё как бы правильно, но всё же не так. Очень надеясь на «миссию в Каире» (Багрянов, естественно, рассказал), новые министры даже представить себе не могли, что Лондон и Вашингтон уже списали их со счетов, передав Иосифу Виссарионовичу. Пока еще в общих чертах, но неотвратимо, а всё остальное (75 процентов влияния СССР в Болгарии, зато 90 процентов влияния ПК в Греции) было официально конкретизировано чуть позже, на октябрьской встрече тов. Сталина с сэром Уинстоном. И поскольку София союзников перестала интересовать вовсе, Муравиев, еще на что-то надеявшийся, остался в полной изоляции.

Тем не менее минимальный шанс что-то выкрутить в свою пользу еще оставался, и дали его, как ни странно, немцы, после объявления о нейтралитете захватившие штабы трех болгарских дивизий и штаб болгарского корпуса в Нишка-Баня. Сразу по получении этой информации старый Никола Мушанов, зубр из зубров, потребовал немедленно капитулировать перед англосаксами, официально объявив Рейху войну и атаковав части вермахта на болгарской территории.

Ход вообще-то гроссмейстерский. Последуй Муравиев совету, процентовка, безусловно, не поменялась бы, зато партизаны, уже начавшие захватывать города поменьше, автоматически оказались бы «пронацистскими элементами». Да и свобода рук Москвы изрядно бы сузилась, поскольку с «антигитлеровским» кабинетом, хочешь не хочешь, пришлось бы говорить. Чтобы уразуметь всё это, премьеру понадобилось всего пару часов, и поздно вечером того же дня Акт об объявлении войны был вчерне набросан, но...

Но тут сказал слово военный министр Иван Маринов. Ничуть не возражая в принципе, он потребовал отложить официальный демарш на 72 часа, пояснив,