перед улыбающимися кавалерами, которые подергивали плечами в такт воображаемой музыке.

Ликвидатор фирмы взирал на все это благосклонно — так смотрят на сцену, где разворачивается последнее действие хорошо знакомой пьесы.

Это был крупный человек с кудрявой головой. На нем был темно-синий костюм и новые ботинки, взятые, видимо, со склада другой обанкротившейся компании, где он уже совершил обряд погребения. Проходя по фабрике, он добродушно улыбался и давал стандартные указания, с видом аукционера, повторяющего правила торга:

— Все мужчины и женщины, за исключением старших служащих, прекращают работу сегодня вечером. Проверьте свои станки, они должны быть в исправности. Вы отвечаете за каждую пару обуви. Сейчас продолжайте работу, как обычно. Составьте список оборудования, за которое отвечаете.

Никто его не слушал, — впрочем, он принимал это как должное.

— Это что — постоянная ваша работа? — спросил я.

— Да. Больше я ничего не делаю — хожу с фабрики на фабрику и ликвидирую. Никогда мои дела не шли так хорошо, как сейчас.

— Вам, наверно, приходится видеть много человеческого горя, — сказал я, заметив его снисходительное отношение к рабочим.

— Нет, — ответил ликвидатор. — Ничего я не вижу. Понимаете ли наступает время, когда тебе уже на все наплевать.

И он стал рассказывать о своей работе, назвал еще с полдюжины фабрик, ожидающих его услуг, упомянул, что владельцы предприятий редко терпят убытки:

— Владельцы обычно неплохо обеспечивают себя, припрятывают кое-что из имущества, — говорил он, — жены их за один день становятся богачками, а когда времена исправляются, глядишь, они снова на коне. Вот ваш хозяин, как я слышал, настоящий ротозей — разорился всерьез. Я предполагал, что он устроил свои дела, прежде чем пригласить меня, но, оказывается, ничего подобного. Трудно понять некоторых людей.

Во время нашей беседы появился Фулшэм с тяжелым чемоданом. Он поставил его на пол и только тогда огляделся по сторонам. У него были очень усталые глаза. Он похудел, щеки его — прежде упругие и гладкие, свидетельствовавшие о регулярном питании и правильном сне, — теперь обвисли, как резиновые шары, из которых выпустили воздух.

Он подошел к нам, поздоровался с ликвидатором и, глядя прямо на него, спросил:

— Сведения, которые я вам сообщил, правильны?

— Да. Я составил список служащих, которые останутся работать еще неделю-две. У вас на складе гораздо больше товара, чем я ожидал. Остался большой запас. Надо думать, вы сможете заплатить по восемь шиллингов за каждый фунт.

Фулшэм не ответил. Он еще не знал тогда, что через несколько недель поступит на должность ночного сторожа в фирму, которой, помог когда-то своими заказами встать на ноги.

Должно быть, неясное предчувствие этого будущего отделило Фулшэма от мира владельцев и ликвидаторов; он отошел к скамьям, где собрались рабочие. Они окружили его, словно догадались, что он пострадал от краха не меньше, чем они, и хотели предложить ему поддержку и товарищеское участие.

— Я вот что думаю, Билл, — надо нам выпить всем вместе на прощанье, сказал Фулшэм одному из рабочих. — Созови-ка всех вниз, хорошо, Билл?

Билл побежал наверх, а Фулшэм раскрыл чемодан, вынул из него бутылки и выстроил в ряд на скамье.

— Достань какие-нибудь кружки, Гарри, или чашки — что найдется. — Он обернулся ко мне. — Нет ли у вас в конторе чашек?

— Сейчас принесу, — ответил я.

Девушки бежали вниз из машинного зала, шли заготовщики, оставив свои скамьи, закройщики. Люди несли жестяные кружки, надтреснутые чашки, консервные банки, которыми пользовались для питья. Все окружили Фулшэма, который с видимым волнением следил за всем происходящим.

Затем все — и рабочие и работницы — наполнили свои сосуды пивом. Молоденькие девушки, трогательно юные, только-только начавшие трудовую жизнь, с сомнением смотрели на пиво.

— Я его еще никогда не пила.

— Сделай один глоток, Энни, если тебе не понравится. Никто и не заметит. Все равно, ты с нами заодно, никуда не денешься.

Но тут Фулшэм решил высказать рабочим свои чувства, произнести речь. Я понимал, что он старается найти верные слова, чтобы выразить этим людям свою благодарность и дружбу; в день, когда он переставал быть хозяином, ему хотелось, как равному, войти в ряды рабочих, почувствовать их уважение. Наконец он заговорил.

— Я только хотел сказать, — начал он, потом остановился и опустил голову.

— Я только хотел сказать… — снова начал он, глядя поверх голов, все так же скованно. — Сказать, что…

Слова не находились. Он беспомощно обвел взглядом внимательные лица, спокойно устремленные на него, и вдруг у него вырвалось:

— Я ведь не причинил вам вреда…

С минуту он стоял в полной тишине, ожидая их ответа, потом протянул руку, как бы обращаясь с последней просьбой:

— Ведь правда, не причинил?

Рабочие двинулись к нему, кто-то похлопал его по плечу, кто-то пожал руку. Они подняли свои кружки и чашки и выпили за него. «Право, парень он хороший, мировой», — пели они и громко хлопали.

Фулшэм был растроган. Он с трудом справился с волнением. Постояв в задумчивости перед рабочими, пока не стихли аплодисменты, он сказал:

— Спасибо вам, — затем повернулся и решительно пошел к выходу на улицу.

Глава 20

Трое сидели у обочины дороги, они поднялись, завидев мою машину, окруженную облаком ею же самой поднятой пыли. Они наблюдали за моим приближением, и вид при этом у всех троих был крайне сосредоточенный. Они искали признаков, по которым можно было бы решить — остановлюсь я, чтобы подобрать их, или нет.

Автомобиль был старенький, обшарпанный, это внушало им надежду. Новая современная машина могла принадлежать только человеку богатому, на симпатию которого трудно было рассчитывать безработным; если уж кто-то тебя подвезет, то, скорее всего, владелец ветхого дребезжащего рыдвана. Но мой рыдван был двухместным, и это было плохим признаком. Один я мог разрешить сомнения людей, ждавших у дороги.

Я мог проехать мимо, не заметив их, мог прибавить скорость или заняться изучением спидометра, будто бы озабоченный неполадками в машине, мог даже заинтересоваться лугами по другую сторону дороги, где мирно пощипывали траву овцы.

Один из трех ожидавших сразу принял решение: он поднял скатку и вышел, улыбаясь, на самую дорогу. Я остановил машину, и в это время двое других подхватили свои скатки и котелки и тоже шагнули ко мне.

— Куда путь держите? — спросил я того, кто подошел первым.

— Куда ты, туда и мы, приятель, — ответил он, швыряя скатку в открытый багажник, где на добавочном сиденье лежали мои вещи.

Это было в двухстах километрах от Мельбурна. Я ехал в Квинсленд не только потому, что надвигалась зима, а там теплее, — дело в том, что мне становилось все более мучительно искать работу в