Звоните сразу, как вернетесь, я пристроюсь к вашему времени (речь шла об изготовлении колонны для будущего «Евгения Онегина». – А. Г.)».

Это был последний разговор создателей «Евгения Онегина».

«Хорошей вам Колумбии», – сказал Александр Титель.

«Да ну ее к черту… Вы знаете, столько возни с этой выставкой…»

Никакого предостерегающего предчувствия у Давида перед поездкой в Боготу не было, о мере риска, о котором его предупреждали все, наверное, кто узнавал о предстоящем вылете в Колумбию, он если и задумывался, то ненадолго («А чай будешь?» – это после обсуждения с Сашей, кому в такую даль да еще с таким климатом можно лететь, а кому нельзя…), и о том, что может не вернуться обратно, никому не говорил, потому что такой исход и в мыслях не держал.

Перед поездкой Давид Боровский вычитал гранки «Убегающего пространства», очень хотел подержать книгу в руках, собирался побывать 15 апреля в «Современнике» на пятидесятилетии театра (из «Современника» Давиду в Боготу звонили постоянно, напоминая о юбилее), написание названия которого – коричневой краской на белом – Боровский и придумал, оно теперь на здании и на афишах; в котором сделал одиннадцать спектаклей; который приютил его в дни, когда пришлось уйти из «Таганки».

…На мхатовской сцене лежал человек с древним царским именем Давид, похожий на Леонардо да Винчи на автопортрете, с его морщинами и широким лбом. Леонардо нашего театра.

«Когда, наконец, дрогнул шехтелевский занавес в начале “Вишневого сада” в МХТ, я, – вспоминал Александр Титель, – вздохнул вместе с ним; потому что дрогнул он как-то не так… И в следующую секунду не раздвинулся по традиции в стороны, а распахнулся в глубину, открыв пустую затемненную сцену и всю столетнюю жизнь – историю Московского художественного театра – “Вишневого сада” нашей культуры от Станиславского до Ефремова. Теперь вот до Боровского».

«Тихо звучала подобающая моменту музыка, тусклый свет еле сочился из шехтелевских светильников, – записал Анатолий Смелянский. – Давид лежал посреди сцены в декорации, придуманной им для “Вишневого сада” – занавес с “Чайкой” распахнулся по диагонали и образовал как бы стены дома, в который должна была возвратиться Раневская.

Я тупо смотрел на разрезанный мхатовский занавес, а в оглушенном мозгу все время крутился рассказ про спектакль в Праге, в котором тень будущего входила в сюжет чеховской пьесы. Его поразило изобретение. Невольно он повторил его, придумав заблаговременно пространство для своих похорон…»

Глава двадцать седьмая

Продолжение последовало…

Давид по отношению к Саше никогда не был «детсадовской воспитательницей», рассказывающей, «что такое хорошо, что такое плохо», поучающей, как себя вести, что нужно делать. «Эту функцию, – рассказывает Александр Боровский, – брала на себя мама (уж не знаю, насколько ей удавалось это делать). А папа… Театральный художник, он ведь как ребенок: целыми днями переставляет миниатюрные стульчики, столики, “играет” с макетами. И папины “игрушки” не могли, конечно же, не привлекать моего внимания».

Макетные столики, стульчики, лесенки становились игрушками для маленького Саши. В магазинах такого не было. В киевских магазинах той поры вообще было скудновато с игрушками. Давид привозил из Москвы любимую Сашину кукурузу в банках и фабричных оловянных солдатиков.

Давид дружил с Сергеем Параджановым. Они жили в соседних домах. Встречались. Гуляли по бульвару Шевченко.

На велосипеде Саша, двухколесном, научился, можно сказать, ездить «под присмотром» Параджанова. Параджанов часто приходил во двор дома, где жили Боровские, благо – рядом. Кататься Саша уже мог, но не мог сам стартовать и останавливаться.

«И вот, – рассказывает Саша, – очередная учеба. Папа меня сажает, я делаю круг, потом второй, а когда пошел на третий круг, они с Параджановым за разговорами скрылись за домом. И где-то после восьмого круга я понял, что “нету папы”. И сам как-то на бок упал. И, видно, понял, что надо делать, сообразил, но все равно упал. Сидел и ждал папу. Чтобы он меня опять “запустил”. Папы не было. И я поехал сам».

Давид ежедневно наблюдал за маленьким сыном. Подмечал главным образом не столько способности, сколько отношение к делу. «Следил, – вспоминает Александр Боровский, – получаю ли я удовольствие от того, что сам что-то склеил или нарисовал».

При переезде в Москву некоторые сложности у Боровских возникли только с Сашей, который учился в киевской художественной школе и уезжать из Киева не хотел. Давид знал, что Саша обожал Чарли Чаплина и Чаплиным его «купил». В Киеве посмотреть Чаплина – событие было: не найти! А в Москве Давид сыну буднично: «А ты знаешь, тут показывают Чаплина месяцами, и у тебя абонемент будет, я куплю. В кинотеатр “Иллюзион”, а он недалеко от дома. Будешь сам ходить и возвращаться».

Так что переехал Саша благодаря Чаплину. Он до сих пор помнит, как вечерами возвращался домой: «Страшно. По Воронцовской улице. Это сейчас она красивая, а тогда – развалины. Я ходил вечерами. Когда туда шел, еще ничего, а обратно – трясся. Темно. Один раз ко мне вышел мужичок подозрительный: “Пацаненок, не подскажешь, который час?” У меня часы были. Я говорю: “Щас!”, и как рванул, только в подъезде пришел в себя».

Первую неделю в Москве Саша не мог толком заснуть. В Киеве Боровские жили на четвертом этаже, рядом – трамвайное кольцо. И треск трамваев убаюкивал. А здесь – пятнадцатый этаж, окно на Москву-реку выходит. И тишина мертвая. Машин тогда особо не было. Корабли не гудели. И трамвайчиков не слышно…

Возникли сложности с переводом из одной художественной школы – киевской, имени Т. Г. Шевченко, – в другую, московскую, имени В. И. Сурикова. Переводом занялась Марина, и ей сказали: пусть поступает. «Как поступает?» – удивилась Марина. «Очень просто, – ответили ей, – пусть сдает экзамены».

И Марина добилась справедливости. И много лет гордилась тем, что без помощи Давида доказала, что это перевод, а не поступление.

Суриковскую школу Александр Боровский не окончил. В десятом классе у него во всех четвертях по всем предметам были только пятерки и четверки. И по общеобразовательным предметам, и по специальным (живопись, композиция, рисунок, наброски…).

И вдруг в четверти он выставляет, как всегда, свои работы, и ему ставят все двойки. И исключают из школы. Марина – в обмороке. А Давид… Он всегда говорил, что человек может получить двойку, если ничего не сделал. Если он хоть что-то сделал, то двойки быть не может. И, естественно, узнав об оценках Саши, Давид позвонил в школу. И сказал: «Завтра я приду в школу с тремя или четырьмя народными художниками СССР, и у меня к вам большая просьба объяснить нам, почему работы Саши заслуживают двойки». Часа через четыре ему перезвонили и сказали, что вышла ошибка и Саша восстановлен.

Давид позвонил сначала Марине, успокоил ее, а потом нашел Сашу. Саша, не зная