«История эта, – вспоминает Саша, – сильно папу зацепила. Мы сидели в его мастерской в театре вдвоем. И он сказал: “Ты восстановлен и можешь идти заниматься, но это твое право – возвращаться туда или нет”. И я ответил, что не хочу туда возвращаться». И – не вернулся. Одиннадцатый класс оканчивал в школе рабочей молодежи.

Боровский-старший, надо сказать, приобщить сына к профессии и не пытался. Никакого насилия над ребенком, который поначалу, как, наверное, и все советские дети, мечтал стать космонавтом и танкистом, а потом (не как все) – клоуном. Давид был сторонником метода самовоспитания. Александр Боровский трактует его просто: «Если ты должен обжечься, ты обожжешься. И только тогда поймешь, что это – больно». Видя интерес сына к тому, чем он занимался, говорил: «Тебе интересно? Смотри и занимайся». Не запрещал, но и не поощрял. Более того, советовал Саше не связываться с театром. Говорил: «Иди в кино. Там больше народу. Там интереснее, разнообразнее. Или в полиграфию, оформлять книги». И объяснял, почему – в полиграфию: «У тебя, во-первых, хорошая рука. Во-вторых – и это главное! – такое счастье: сидишь дома, за столом, один. Рисуешь, и никто тебе не мешает!»

Мечта Давида: дом, стол, один, никто не мешает. А может быть, когда советовал сыну не связываться с театром, настроение у Давида было такое, что он мог дать только такой совет.

Советовав Саше, он между тем ни на чем не настаивал. Настаивать – не в его характере, не в его природе. Он высказывал свое мнение (и не только тогда, когда дело касалось Саши), а дальше – так, во всяком случае, понимал отца Саша, – хочешь – слушай, хочешь – нет. И поступай как знаешь.

Совет Давида относительно кинематографа и полиграфии Саша услышал, но, вспоминает, «в первый и последний раз не послушал. Потом пробовал работать и в кино, и в полиграфии, и каждый раз убеждался: в этом одном-единственном сыновьем «неповиновении» я все-таки был прав».

Александр Боровский называет «счастьем» быть сыном такого отца. Счастьем для Боровского-младшего была прежде всего возможность в редкие для Давида свободные минуты находиться рядом, смотреть, слушать, советоваться, молчать.

«С раннего детства, – говорит Александр, – папа был для меня беспрекословным авторитетом. То ли благодаря маминому воспитанию, то ли само собой так сложилось. Редкие – отец все время на работе – минуты общения воспринимал как подарок судьбы, и после его ухода не отпускает осознание того, как безумно мне его не хватает. В профессии он всегда остается для меня эталоном. Все свои работы я продолжаю проверять “через папу”, мысленно с ним советуюсь.

Делая что-то, все время думаю: а папа бы одобрил, что бы он сказал? Меня это спасает. Я по нему себя проверяю. И это не пустые слова. Почему я так делаю? Только потому, что он всегда был прав. Даже когда юношеский мой максимализм зашкаливал (а как без этого?), и возникало недоверие к папиному восприятию, спустя какое-то время, к удивлению для себя, убеждался: папа не ошибся.

Я мог не сразу осознать свою неправоту, мог не признавать этого вслух, но где-то там, внутри, каждый раз мучился вопросом: разве бывает так, чтобы человек всегда точно знал, как надо?!

Бывает.

Стиль папин – он всегда был виден: это – Боровский. Я не могу это сформулировать, но понимаю, что все, скажем, “Вишневые сады”, что он поставил, они все разные, но все – его.

Может быть, я его и цитирую. Не знаю в чем. Но точно могу сказать, что я все делаю, разговаривая с папой. Когда ведет рука линию, то в подсознании: а папа бы так провел или не так? Одобрил бы горизонталь или диагональ лучше?

Генетика ли это? Попытка подражания с детства? Но я вижу иногда, что у меня и рисунок похожий… Я не пытался срисовывать или подражать, это рука у меня, видимо, так поставлена.

Папа – единственный человек, которому я абсолютно доверял. Даже когда я был не согласен с ним, я соглашался. Мы мало, к сожалению, в профессии чего-то с ним обсуждали – только вот в последние годы. Когда говорят, что я его ученик, я этого о себе сказать не могу. Я ученик подглядывающий: как он работает, что ему нравится, что не нравится».

В киевской квартире Боровских комнаты были проходные. Сашина – дальняя. Часто он встречался с папой на кухне ночью, потому что приходил туда заглянуть в холодильник – котлетку взять или еще чего-нибудь. А Давид за кухонным столом работал. Кухня служила ему мастерской, макетной. И Саша за работой папы наблюдал. Он запомнил прирезки к «Живому», макет «Бесприданницы», которую Давид делал с Резниковичем, «Гамлета»… Все это сочинялось на кухне киевской квартиры Боровских.

Саша сидел тихо и смотрел. Хотя понимал, что папа дискомфортно себя чувствовал. От того, что кто-то во время его работы находился рядом. Это передалось и самому Саше.

«Я вообще могу, – говорит Александр Боровский, – только один работать. И музыки чтобы не было, шумов вообще, чтобы тишина была. И папа без музыки. Только когда он оперу делал, он мог эту оперу поставить и слушать.

Возникало подчас ощущение, что ты просто не можешь с ним общаться: обращаешься – один раз, другой, третий, а он тебя не слышит. Сейчас-то я не сомневаюсь, что он пребывал в состоянии особой сконцентрированности, когда вообще отрешаешься от внешней жизни. В такие минуты даже на оклик, обращенный к тебе, можешь не отозваться, потому что подключен к своему делу».

В блокноте Давид зафиксировал дату первого прихода Саши в Малый театр – 23 июня 1999 года, среда.

«Сегодня, – записал он, – Саня в качестве художника-постановщика посетил старейший Малый театр.

Его привел с собой режиссер Сергей Женовач. Будут они ставить “Горе от ума”. Более тридцати (!) лет тому назад привел меня в Малый Леонид Викторович Варпаховский. Мне было 33. Я был провинциал из Киева. Садился в буфете театра всегда к квадратному окошку – до фронтона Большого театра можно дотянуться рукой… К тому же в буфет заглядывали Игорь Ильинский, Жаров и Любезнов…

Рисовал на лице Царева бородку. Прикасался к истории, к театру Мейерхольда. Эти лицедеи учились в гимназиях при царе. Прошли школу Мейерхольда, Таирова, Дикого.

А что досталось Сане? Ему 38. Малый в руках средних и серых личностей – уже нашего, советского поколения. В утешение остается только одно – всматриваться повнимательнее в лица, глядящие со стен старейшего театра».

Когда Саше было 16 лет с небольшим, к Давиду в Москве