Само понятие «оттепели» как определение всего исследуемого периода нуждается в дополнительных уточнениях. Нельзя согласиться с утверждениями, будто «оттепель» эта не состоялась и воздействие ее на общество было мало осязаемым. Другое дело, что она так и не переросла в «цветущую весну», что впереди страну ждали еще новые «заморозки». А то, что некоторые историки предъявляют Хрущеву претензии в исторической ограниченности, в непоследовательности и противоречивости, находит свое достаточно убедительное объяснение. Хороший капитан выводит свой корабль из ледового плена не напролом, а двигаясь через проталины и прогалины, мелкими движениями взад и вперед откалывая куски льда и обязательно обходя его нагромождения, торосы. Судьба Берии, а потом и Маленкова наглядно свидетельствует о том, что может ожидать на этом сложном и многотрудном пути кормчего, предпочитающего идти напролом, не принимающего в расчет множество объективных и субъективных обстоятельств.

Да, провозглашенная сразу же после смерти Сталина коллективность руководства так и не стала нормой, как не стал нормой и принцип демократического централизма в КПСС. Созданная как «воюющая партия» и укоренившаяся в государственном и общественном строе как своеобразный «орден Меченосцев», она по определению не могла быть демократичной в том смысле, в каком понимаются парламентские партии Западной Европы или избирательные коалиции в США. Иначе она не могла бы эффективно действовать в рамках советской, революционной по сути, военно-мобилизационной системы модернизационного типа. «Коллективность руководства» и «демократия» могли иметь в ней место только как дополнение к непререкаемому авторитету вождя или только как демагогические лозунги в борьбе за лидерство. Другое дело, что такая система не гарантирована от отрицательных проявлений вождизма, личной диктатуры. «Субъективизм» и «волюнтаризм» — только одно из них.

Да, не стала «оттепель», как некоторые надеялись, началом демократизации коммунистической партии и советского общества. Незыблемой оставалась ее идеологическая платформа. Но ростки либеральных идей и порядков стали понемногу прорастать и там, и там. Другое дело, что они не могли прижиться без борьбы со старыми коммунистическими идеями и порядками. Оставалась всесильной, хотя и стала несколько мягче, либеральнее партийно-государственная цензура и самоцензура. То и дело устраивались гонения на чересчур «продвинутых» литераторов и деятелей искусства. Продолжался курс на «естественное» отмирание религии и церкви. Тщательно выкорчевывались «нетрудовые элементы», не вписывавшиеся в жесткие рамки государственной и колхозно-кооперативной собственности. Но вспомним совсем недавнее прошлое, когда все эти ростки либерализма зацвели махровым цветом и принесли свои разрушительные для системы плоды. А руководители этой системы, если и не прямо осознавали такую опасность, то нутром ощущали ее. И не могли не принимать соответствующих предохранительных мер.

Точно так же лишено основания обвинение КПСС в том, что она не пошла на осовременивание марксистско-ленинской теории. Оно относится к тому же разряду, что и обвинение в недемократичности. Советское государство было идеократическим. И власть революционных идей, освященных именами Маркса и Ленина, в ней была сакрализована, понятия «ревизионизм» и «оппортунизм» означали не просто пересмотр чего-то устаревшего и учет складывающейся обстановки, приспособление своих действий к ней, а отказ от чего-то святого, предательство, святотатство. И от подобных обвинений не был гарантирован никто, даже самый высокий руководитель. Вспомним хотя бы того же Маленкова. Да и Хрущеву разве не доставалось от Молотова, а потом от Мао Цзэдуна? Хотя, справедливости ради, следует признать, что он действительно часто не только не руководствовался марксистско-ленинской теорией, но и порой действовал вопреки ей.

Равным образом беспочвенны, на наш взгляд, претензии видеть отрицательные стороны «оттепели» в отсутствии научного подхода к объективно назревшим проблемам экономики и управления, в недостатке определенности, целеустремленности и должной последовательности, в неустойчивости развития, в резких поворотах в стратегии и особенно в тактике. А как иначе можно мыслить сейчас проведение реформ в условиях, когда задогматизированная теория ограничивалась словоблудием и цитатничеством? Можно ли было дать тогда объективную оценку состояния социалистического общества? Ведь не одному Хрущеву тогда следует предъявлять претензии, но и более образованным Брежневу с Косыгиным и умнице Андропову.

Общий вывод не может быть ни слишком пессимистичным, ни чересчур апологетичным. Хрущев оставил своим наследникам во многом другую страну, по сравнению с той, что досталась ему и другим соратникам Сталина. Несравненно возросла ее экономическая и особенно военная мощь. Определенные усилия были предприняты по модернизации инфраструктуры и управления. Покончено с массовыми и необоснованными репрессиями. Общество стало более стабильным. Взят был решительный курс на решение жилищной проблемы. Видоизменилась продовольственная проблема: ликвидирована нехватка хлеба и стали предприниматься меры (правда, безуспешные), чтобы удовлетворить спрос населения на молоко, масло и мясо. Колхозники получили возможность беспрепятственно покидать деревню и переселяться в город. Появился и стал быстро расти новый класс пенсионеров.

Но изменилась не только структура общества. Оно стало более разнообразным в реакции на действия властей. Если общественное мнение по-прежнему формировалось идеологическим аппаратом и во многом смыкалось с официальным, то политические настроения многих людей теперь не всегда стали совпадать с ним. Причем чем дальше, тем больше. Однако настроения эти часто определялись не столько осознанием своих (личных, групповых, классовых и т. п.) интересов, сколько не поддающимися разумной аргументации эмоциями, ментальностью, идеологическими установками. Недостаточная структурированность, рыхлость общественного сознания, во многом сохранившаяся и сегодня, свидетельствует как раз о его переходном состоянии — переходном от тоталитарного монолитного единства и единодушия к более демократическому многоцветию.

Итак, за десятилетие, истекшее после смерти Сталина, общественно-политическая система СССР сделала значительные шаги на пути превращения из тоталитарной в авторитарную. Ушли в прошлое массовые политические репрессии, сопровождавшиеся ранее физическим устранением действительных и мнимых противников режима. Несколько отрегулировались правовые основы деятельности властных структур. Был смягчен в ряде отношений партийно-государственный контроль над всеми сторонами жизни и деятельности граждан. Укрепились и расширились права граждан на труд и отдых, жилье, образование, медицинское обслуживание. Появилась возможность в завуалированной форме — через осуждение преступлений времен «культа личности» — критиковать наиболее одиозные проявления всевластия Системы.

Произошел сдвиг в общественном сознании на всех его уровнях — социально-психологическом, нравственном и идеологическом. Правда, сдвиг этот отчетливее наблюдался среди интеллигенции, в первую очередь, творческой. Именно в ней прежде всего появились люди, которые преисполнились надежды сделать общество более демократическим и либеральным, подлинно правовым. Эту наиболее инициативную и способную к интеллектуальному и деятельному прорыву сквозь частокол догматизма часть поколения того времени стали называть «детьми XX съезда» или «шестидесятниками». Они пронесли понимание необходимости реформировать общество через все последующие годы.