смотрел на секундомер и на ноги тяжело прыгающего через скакалку Исакова. По лицу экс-чемпиона градом катил пот, как он ни старался скрыть, дыхание было прерывистым и коротким. Тренер выключил секундомер, пожал плечами, отошел в сторону. Исаков перестал прыгать, тяжело дыша, вытерся полотенцем и начал упрямо работать на груше.

Тренировавшиеся в зале не столько работали, сколько наблюдали за прославленным экс-чемпионом. Затем они вообще бросили тренироваться, собрались в кучу, получилось, что Исаков тренируется в зале один, а все стоят и смотрят. Боксеры шепотом переговаривались:

— Так он же старик. Не дышит совсем.

— Говорят, классный боец был.

— Раньше все были классными. Послушаешь, выходит, никто не проигрывал. Одни чемпионы.

— Красиво работает.

— Чего красивого? Ему же сто лет.

— Тридцать пять.

— Я и говорю, что сто.

Увидев, что тренер направляется в их сторону, ребята неохотно разошлись по местам. Островерхов пошел по залу, от одного спортсмена к другому, делая замечания.

Тренировка в зале не получалась, боксеры следили за Исаковым, сами работали невнимательно и вяло. Островерхов хлопнул в ладоши и крикнул:

— На сегодня все! Всем в душ!

Он подошел к Исакову, который упрямо продолжал бой с тенью, ударил его «лапой» по плечу.

— Прекрати этот цирк. Тренировку мне сорвал. От твоего дыхания в зале сквозняк. Двери хлопают.

— Ты прав, Иваныч, все же заяви меня на Москву. — Исаков вытер пот.

Они посмотрели друг другу в лицо: тренер угрюмо, исподлобья — ученик, наоборот, вскинул голову, задрал подбородок.

— Я все равно выступлю на первенстве Москвы, у тебя нет формальных причин мне отказывать, — быстро говорил Петр, понимал, что говорит плохо, злился. — Я заслуженный мастер спорта, член общества, врач меня пропустит. Извини, старина, тебе придется меня заявить.

— Ты в своем уме? — Островерхов от возмущения даже задохнулся. — Ты с кем разговариваешь, мальчишка? — Он повернулся, пошел из зала. Исаков догнал его и быстро заговорил:

— У меня нет другого выхода! Пойми, старина, я ничего больше не могу придумать. Двадцать лет назад, Иваныч, ты мне сказал: «Запомни, Петр, в конце концов побеждает не тот, у кого крепче кулаки. Главное, идти до конца, подняться с пола, когда ноги не держат и встать уже невозможно». Ты говорил так, Иваныч? Ты говорил, я запомнил, — продолжал Исаков. — Это закон жизни. Надо уметь выстоять, суметь подняться. Сейчас мне надо драться, такая у меня работа.

— А если он не придет? — спросил тренер.

— Он боксер моего поколения, он не удержится, чтобы не посмотреть, как будут бить Петра Исакова. Он человек с комплексом, возможно, завидовал мне. Он придет полюбоваться. Ты сам говорил, что все старики сбегутся.

— А если нет? — снова спросил тренер.

— Иваныч, ты учишь людей драться. Один из твоих учеников либо ученик твоего товарища убил человека. Кто отвечает за это? Он может убить или изувечить еще кого-нибудь.

— Если он не придет? — Островерхов остановился у огромного, висевшего на стене портрета Исакова.

— Я должен это сделать. Придет он или нет, я должен.

— Ты не готов, Петр. Абсолютно не готов. Будет жалкое зрелище. Тебя будут бить, я понимаю, ты стерпишь. Скажут, что ты никогда не был бойцом. Никогда!

Исаков знал, что тренер абсолютно прав. Люди не прощают своим кумирам поражения. Тем более позора. Еще утром ему казалось, что он почти в форме, только сейчас, после легкой тренировки, стало ясно обратное.

На ринг выходить страшно. Боится он, конечно, не кулаков. Боится уничтожить уверенность, ведь уверенность в непобедимости Исакова существует не только в сердцах ветеранов, но и в самом Исакове. А если это блеф? Сказка? Миф? Сейчас, раздумывая, он убежден, что скорее поднимется на любой ринг, что бы ни ждало его, чем откажется. Он не может отказаться. Как только он спасует, хотя бы единственный раз, он перестанет быть Петром Исаковым. Он же столько раз говорил: главное — не бокс, даже не спорт, а умение преодолеть неуверенность, страх, перешагнуть через «не могу».

Исаков сказал, что думал:

— Скажут? Скажут, что никогда не был боксером? Ну и черт с ними! Мне только тридцать пять, а я уже реликвия. Покойник. Мне надоело быть Петром Исаковым — полутяжеловесом. Надоело слышать: «Исаков? Тот самый? Вы помните его правый апперкот? Его финальный бой с американцем?» Да! Было! Мы с тобой никогда не забудем. Но я хочу иметь не только прошлое.

— Будущее. Какое оно еще, будущее? А здесь уже есть. — Островерхов показал на портрет Исакова. — Каким трудом добился. Мы-то с тобой знаем, что все потом и кровью. — Старый тренер спорил по инерции, он давно понял, что Исакова не переубедить. Согласившись, чтобы ученик пришел на тренировку, Островерхов надеялся, что Петр потренируется минут двадцать и, убедившись в бессмысленности задуманного, откажется добровольно. Странно, тренер забыл характер своего ученика. Только увидев Петра в зале, Островерхов все вспомнил, все понял. Сейчас он гордился Петром, гордился собой. Немногие могут похвастаться таким учеником. Отворачиваясь, чтобы Петр не видел его улыбки, Островерхов уже совсем неуверенно сказал: — Упрямый дурак.

— Я не могу иначе. Если есть шанс на успех, я должен… — продолжал наступать Исаков. — Странно, что я тебе объясняю. Если я сейчас спасую — значит ты научил меня только кулачной драке. Я зря поднялся с пола в бою с американцем.

Островерхов вновь взял Исакова за плечи, взглянул на ученика с улыбкой:

— Он мог быть… горнолыжником. Ты полез бы в горы?

— Не знаю. Преступник — боксер.

Наташа достала чемодан Исакова, вытерла пыль, с грустной улыбкой рассматривала гостиничные наклейки. Париж, Нью-Йорк, Прага, Лондон, Вена, Токио.

Она налила в тарелку теплую воду, намылила тряпку, стала смывать наклейки. Некоторые не поддавались, тогда она скоблила ножом. Раздался телефонный звонок. Наташа подбежала и сняла трубку.

— Будет выступать! Будет! Нет его! В консерватории он работает, туда звоните.

Исаков вышел из душа и спросил:

— Почему в консерватории?

Наташа не ответила, побежала на кухню, вернулась с тарелкой пельменей. Из соседней комнаты вышел Николай, хотел обнять мать. Наташа увернулась, шлепнула его по руке.

— Развинтились вы у меня. Садитесь есть.

— Отец, садись есть, остынет, — пробасил парень.

Исаков покосился на стол, принюхался, спросил:

— Пельмени? Растренировалась, Наташка. — Он вытащил из холодильника сыр, придирчиво оглядел, отрезал половину.

Наташа следила за мужем — все как и раньше. Но ведь он постарел и раз выходит драться, значит очень нужно. Она подошла к Исакову, поднялась на цыпочки, хотела обнять, но, встретив настороженный взгляд, положила ладони на плечи.

— Все будет в порядке. Я уверена.

— Конечно, детка. — Он взъерошил ей волосы.

На часах, что висели у дома,