Когда мне встречался старший по чину офицер, я рывком поднимал руку, чтобы отдать честь, а потом смущенно теребил поля шляпы.

Наконец-то, наконец! Где-то на башне пробило пять.

В каком аристократическом квартале жил мой отец! А я? Тьфу, черт! За всю мою жизнь я лишь два раза смог купить книги и ноты. (Господи боже! Я еще должен деньги библиотеке!) С едой дело обстояло не лучше. Даже ребенком, даже кадетом по воскресеньям дома я вставал из-за стола голодным. Как я хотел положить себе на тарелку еще кусочек мяса, или пирога, или булочку! Может быть, мама мне не запретила бы. Но я был таким робким, таким запуганным!

Прямо зло берет!

Ах, какое все это имеет значение? День настал!

«Будет некогда день»[38].

Разве это не прекраснейший стих из всего Гомера? Мне было тринадцать, когда я лил слезы непостижимого блаженства над этим единственным стихом.

Пришлось остановиться:

«Прощай, красота этого мира!»

Полчаса я ходил перед домом, одним из самых красивых в правительственном квартале. Затем я вошел в швейцарскую.

– Генеральша дома?

Мужчина в ливрее – величественный, с пышными бакенбардами – медленно, как настоящий аристократ, положил очки на газету.

– Ее превосходительство уехала сегодня утром.

– Моего отца тоже нет дома?

Лицо старого лакея вдруг поглупело, он вскочил, подобострастно улыбнулся и сказал, заикаясь:

– Прошу милостивого прощения у вашей милости! Ваш усерднейший слуга! Не сразу признал. Его превосходительство уехал, вернется только вечером. Прошу вас! Прошу вас!..

Я поднялся по широкой лестнице.

Ординарец генерала открыл мне дверь.

– Я подожду своего отца здесь. Проводите меня.

Юноша, с застывшим на лице изумлением, оставил меня одного в большой комнате.

В середине ее стоял бильярдный стол, покрытый чехлом из зеленой парусины, а у окна красовался кабинетный рояль.

Около рояля на этажерке лежали ноты – клавиры оперетт и сборники популярных песен того года. Моя мачеха! Я почувствовал на лице гримасу.

Дверь в маленькую курительную комнату была отворена. Из нее был открытый, с портьерами, вход в спальню моего отца, уже приготовленную на ночь. Постель была расправлена. Так отчетливо все видно из бильярдной.

Я долго ждал, потом позвал молодого офицера:

– Послушайте, я не могу больше здесь оставаться. Скажите ему, что я был и завтра приду снова.

Я вышел в переднюю. Юноша следовал за мной.

Как мне от него избавиться?

Мне пришло на ум потуже завязать шнурки. Занимаясь этим, я сказал через плечо:

– Вы можете идти по своим делам.

Он исчез.

На цыпочках я пробрался обратно в бильярдную и огляделся в поисках убежища. Я ощупал стену, чтобы найти оклеенную обоями дверь стенного шкафа и, вытянув руки вверх, наткнулся, сам не знаю как, на книжную полку. Гвоздь выскочил – доска с перекладинами и со всем, что на ней было, с грохотом упала на пол.

Застыв на месте, я прислушивался. Одну секунду, две секунды, одну минуту, две минуты, пять минут… Никто не приходил. Я понял, что комната слуги и кухня находятся очень далеко – возможно, на другом этаже.

Я установил полку и стал подбирать упавшие вещи.

Бильярдные шары! Два закатились куда-то, третий, красный, я с непонятным страхом держал в руке.

Зачем?

Сегодня я знаю.

На пол упали фотографии, в рамках и без них, – много незнакомых мне людей в парадных мундирах, во фраках, в бальных платьях, с надменными лицами, с презрением на меня взиравшими.

Но была еще одна фотокарточка.

Кадет, не старше тринадцати лет, правой рукой, будто по команде, опирается на перила лестницы; испуганное лицо смотрит в сторону.

Мистический страх!

Он жив еще, никак не хочет умирать, быть погребенным? Этот детский трупик – почему он не оставит меня в покое? Я разорвал снимок. Боже! Мое сердце чуть не разбилось.

Он, отец, не упустил возможности поставить этот военный трофей в своей комнате!

Еще что-то. Иисус! Одна из гантелей, с которыми мне приходилось делать гимнастику – тогда, в каникулы. Какая она тяжелая! Я вспомнил те мучительные часы и прижал к груди холодный металл, свидетеля страха и тоски, которые никогда меня не покидали. Через много лет мне было суждено найти ее здесь! Это не случайность.

Как долго она тут пряталась! Теперь же, в этот час, старая гантель встречает меня, будто ищет, заманивает, чтобы внушить мне мысль… внушить… нет, высказать, выкрикнуть мысль, которую я сразу пойму.

На мгновение я задумался.

А если я заблуждаюсь? Может быть, этот кусок железа просит меня за отца, который таскает его с собой десятилетие, не бросает ни в мусорную кучу, ни туда, откуда гантель отправится в плавильную печь и утратит свою форму?

Эта гантель моего детства благодарна моему отцу за защиту?

Почему после моего отъезда он сохранил ее в этой комнате?

Почему?

Обычная рассеянность?

Ах нет! От его взгляда не ускользнет и тусклое пятнышко на латунной пуговице!

Или это чувствительность, затаенное воспоминание о мальчике, который когда-то был его сыном?

Я подержал у уха железное ядро гантели.

Никакого ответа! Оно оставалось немым.

Для меня – достаточный ответ. Я его понял.

Это должно произойти.

Я проверил, прочно ли сидят ядра на стержне. Вещь была словно отлита из одного куска. Я засунул ее в карман.

Между тем стало совсем темно. На улице зажглись фонари. Окна домов рисовали на мебели и на полу желтые квадраты.

Я решил залезть под бильярд – так было лучше всего спрятаться.

В полотне чехла я перочинным ножом проделал дырку, похожую на прорезь в театральном занавесе; теперь было удобно наблюдать за тем, что происходит здесь и в смежных комнатах.

Не знаю почему, но меня охватило вдруг яростное желание выдать себя, заиграть на рояле – вдохновенно и свободно, божественно импровизировать, массивными благозвучными аккордами раздавить все отвратительное и ничтожное. С большим трудом я удержался. Пот у меня на лбу собирался большими холодными каплями – таких усилий стоило мне преодолеть этот порыв.

Лишь теперь я заметил, что в комнате размеренно тикают большие часы.

Я сцепил пальцы вокруг гантели.

Пробило восемь…

Пробило полдевятого, потом девять… На улице городской прибой стал стихать.

Собственно, что мне здесь было нужно?

Я не знал.

Я ничего не знал.

Тут… вдалеке я услышал звякание ключа. Я сжал руками ядро.

Было так же – тогда! Мне было шесть лет или еще меньше. Так же скрипел ключ. Я услышал его в глубоком сне. Затем послышались тяжелые шаги, они приближались, они все ближе… (О, я умирал от страха!) Я чувствовал мягкий свет за