Теперь я стоял крепко.

Меня охватила восторженная радость. Я подошел к окну, к этому узкому зарешеченному отверстию в толстой стене.

Какое все-таки синее небо! Синее небо! О, я понимал его, Христа, – такого непостижимого; я понимал его! Ты – веселый хитрый сибарит! Умереть за человечество! Я в это верю!

Внезапно я увидел перед собой кондитерскую. Прилавок прогибался под тяжестью трубочек с кремом. Генеральша в новом красном костюме моей матери лакомится сластями. Ее крашеные волосы завиты и высоко взбиты. Она показывает сморщенный кончик языка, на котором висит капля сбитых сливок.

– Хриштош, Хриштош, это превошходно, превошходно!.. – шепелявит генеральша и крестится.

Я протер глаза. Как причудливо воображение! И это чувство величия и самопожертвования в моей душе!

Что случилось вчера с Зинаидой? Как она выглядела? Я не мог вспомнить!

Я осмотрелся.

В палате у стен – пять железных коек. Над каждой висит черная доска. Зачем это? Столько чистых досок без химических формул?

И потом, эти койки! Здесь как в кадетском училище, где в каждой комнате стояло по десять железных коек. Десять железных клеток сна! Но те были намного, намного меньше, – конечно, мы ведь были тогда карапузами.

Тьфу, черт! Как можно было детей, которым так нужен здоровый сон, запирать по ночам в этих казематах!

– Должно было быть по-другому! – в гневе закричал я.

Тут кто-то проснулся и заворочался. То был мой единственный сосед. Я все-таки был офицером и не мог лежать в переполненной людьми палате.

Мужчина вздыхал, пытался снова заснуть, мучительно стонал, наконец сел и пробормотал:

– Даже не суд чести, даже не…

Я подошел к его постели.

Но что с моей головой?

– Сосед, – объяснял я, – нужно заменить низкий обман великой иллюзией, однако без иллюзии нельзя.

Он встал в ярости и сплюнул. Позже он рассказал мне свою историю.

Будучи главным бухгалтером, он провернул аферу с казенным имуществом.

– Кто этого не делает? Но подлецам все сходит с рук. Только из-за приличного человека шум поднимают. Гнусный приговор! Два года гарнизонной службы. И что теперь? Что с семьей делать? Пятерых кормить надо! Жена ведь глупа как пробка и нос задирает – настоящая генеральская дочка! Ах, какая хорошая, какая благонравная! Она меня больше не уважает. А я? Даже официалом[31] мне не устроиться! Боже мой, боже!

Я подсел к нему, погладил его руку:

– Вы будете жить. Замечательно! А я умру. Прекрасно! Хотелось бы только знать: полагается по закону виселица или скомандуют отряду – офицер, профос, шестеро солдат и два трубача. Потом – открытый гроб; полковой лекарь обстукает меня, как пациента. А потом – ладно! Повязка на глаза, только я попросил бы шелковую. Это будет намного проще и легче, чем неприятная гражданская церемония. Это меня радует, честное слово, я очень рад. О, это самопожертвование, не возражайте, добровольная смерть. Могу я доверить вам одну тайну? Умоляю вас, не смейтесь! То, что люди называют преступлением, – таинственный, более высокий способ поклонения Богу!

Я говорил зря. Бухгалтер разозлился, отвернулся к стене и пробурчал:

– Цыц, болван!

В полдень, разрезав булочку, я нашел в ней листок – записку от Бешитцера:

«Не грусти! Твоя помощь не нужна. Он, Н(иколай) А(лександрович) Р(оманов), отменил свой визит. Я освобожден организацией. Ничего не бойся. Молчи, не дай застать себя врасплох. Они не знают ничего определенного. Я смертельно устал».

Еще одно слово в записке было вычеркнуто толстой чертой; слово «Зинаида»!

Я зажег спичку; листок медленно сгорал.

Ее имя было вычеркнуто из списка живых. Ясно, она мертва! Она, эта русская, солнечным весенним утром стояла на перекрестке в Туле. В Туле это было или на Туле?[32] Кто знает! Она стреляла и попала в ребенка, ее ребенка. Это была волшебная пуля! Как она выглядела тогда, Зинаида? Я не знаю. Но… Я вспоминаю ее уста, ее аромат. Уголки ее губ были устало опущены, но аромат этих губ был сильным и пьянящим. И, о боже, как я любил… как люблю эту легкую, едва заметную хромоту, эту трогательную слабость! Что с Зинаидой? Она мертва? Об этом не написано. Но на листке, который сгорает теперь, ее имя вычеркнуто. Она умерла. Но подожди! Я тоже умру, тоже… скоро, скоро.

Моя душа трепетала. Высокое тремоло! Божественный заключительный дуэт из «Аиды» Верди! О, эта спокойная, строгая скорбь сильных душ перед неизбежным:

Прощай, земля, где мы так долго страдали.

Теперь разлука больше нам не страшна[33].

Я не человек сейчас, я только дрожь струны. Не о чем-то человеческом – лишь о музыке я могу плакать! Слезы придают мне таинственность и притягательность, – мне, отверженному и безобразному, чье лицо еще в школе никто не мог вынести.

Да, мне не нужно ничего человеческого.

Но… быть волшебником! Ночами, невидимым, с огромными вороньими крыльями, летать по городу, отдыхать утренней зарей на вершинах гор, сидеть, сложив крылья и поджав ноги, на лугах с тимьяном и альпийскими розами, вечно вдыхая священный аромат цикламенов. Потом подниматься снова и в медленном полете пристально вглядываться в пропасти и ущелья, где шумят далекие пенящиеся горные водопады! В облике ночного мотылька при свете луны влететь, тихо жужжа, в открытое окно и виться вокруг лампы в комнате, где маленький кадет (сейчас ведь каникулы) корпит над домашним заданием, а его отец, капитан, курит сигарету, выпуская из носа дым. Злым приносить зло, добрым – добро, всем детям делать только хорошее.

Полуденное солнце зарешетило грязный пол больницы. Но я, как колдун, парил над своей постелью, я заснул, спал весь день, всю ночь и еще дольше.

На следующий день после визита врача меня отвели к аудитору[34] гарнизонного суда.

Из его вопросов я сразу понял, что он ничего не знает о покушении на царя. Мне даже пришла в голову мысль:

Не фантазировал ли Хаим, не выдумка ли это – поездка царя?

На допросе выяснились три пункта обвинения:

1. Общение с изменниками и опасными для государства людьми, местными и чужестранцами.

2. Нарушение субординации.

3. Оскорбление действием вышестоящего по званию.

Аудитор беспрестанно тряс головой:

– Душек фон Шпореншритт, как это возможно? Я вас не понимаю! Как вы могли настолько забыться?

Он хотел мне помочь:

– Не правда ли, вы были в Н. в винном погребке? Хорошо! Молодежь хочет развлекаться, но порядочный человек – вы должны были бы это знать! – в таких случаях надевает гражданский костюм… Испытывая жажду, вы выпили.