Мовиндьюле надеялся вернуться в Эстрамнадон до заката, однако ошибся в расчетах. Это привело его в бессильную ярость. Ему хотелось поскорее оказаться дома, но путешествовать ночью представлялось совершенно невозможным: он и так два раза поскользнулся на корнях. Тело ныло от усталости, стертые ноги немилосердно болели, а ночи становились все холоднее. Принц не сразу понял, что пора искать место для ночлега; ему казалось, еще вот-вот, и за поворотом покажутся огни Эстрамнадона. Наконец он сдался и приказал устраивать привал. Впрочем, к тому времени уже стемнело. Мовиндьюле сжалился над Трейей и зажег огонь сам.

– Вот, держи. – Служанка протянула рхунке миску с едой. – Осторожно, горячо.

– Зачем ты это делаешь? – поинтересовался принц, наблюдая, как Трейя просовывает дымящуюся миску в клетку.

– Что делаю? Кормлю ее? Вы же кормите лошадь.

– Нет, я имею в виду, почему ты разговариваешь с ней как с разумным существом?

– Она и есть разумное существо.

Мовиндьюле расхохотался.

– Она – животное.

– Животные не умеют говорить, а она умеет.

– Скворцы и попугаи тоже могут говорить, но это не делает их разумными. Ее обучили подражать нашей речи, вот и все.

– Не думаю, что…

– Ради Феррола, даже не пытайся думать. Гвидрай не созданы для размышлений. Мы путешествуем уже несколько дней. Если бы эта тварь действительно умела разговаривать, а не повторять слова, которым ее научила Арион, она бы заговорила. Если бы ты сидела в клетке, то, наверное, потребовала бы, чтобы тебя выпустили, разве не так? А она молчит, потому что у нее соображения не больше, чем у козы. В ней нет ни капли разума.

Трейя покачала головой.

– Она со мной разговаривала. Поблагодарила за еду, даже похвалила…

– Я же сказал, ее обучили простым вещам. На дворцовой конюшне есть конь, который умеет считать, отстукивая числа копытом, однако это вовсе не значит, что он способен заседать в Аквиле. Все дело в дрессировке. А теперь посмотри на эту мерзость: сидит, забившись в угол, что-то бормочет, пускает слюни, кричит… Ты видела, как она бросалась на решетку? Совсем полоумная! В глаза ей посмотри – разве там есть хоть искра мысли?

– Ей страшно, потому она и дрожит. Из-за того, что ее держат взаперти. Она сама мне сказала.

Мовиндьюле недоверчиво усмехнулся.

– Она тебе сказала? Ты сама-то себя слышишь?

– Я не говорю, что она так же разумна, как мы, но не считаю ее животным вроде коровы или овцы. У нее есть чувства, и она умеет их выражать.

– Корова и овца тоже умеют.

– Вы понимаете, что я имею в виду.

– Я-то понимаю, а вот ты глубоко заблуждаешься. – Мовиндьюле отставил в сторону миску с отвратительным варевом и поднялся на ноги. – Завтра мы привезем ее к отцу. Он вытащит из нее то, чему ее научила Арион.

– Что он будет с ней делать?

– Понятия не имею.

– Значит, вы не верите, что она владеет Искусством?

Принц задумался. Ему вспомнились слова Джерида: «Одним талантом тут не обойдешься. Удар был такой силы, что мне показалось, у Авемпарты есть башня-близнец». Сперва Мовиндьюле и сам в это поверил. Теперь же, рассмотрев тварь поближе и увидев, как она пускает слюни, осознал свою ошибку. Тогда он находился в состоянии шока, едва не погиб и потому сделал поспешный вывод. Произошедшему в Алон-Ристе есть десятки объяснений, и ни одно из них не предполагает существование рхунки, владеющей Искусством. Кроме того…

– Разве мастер Искусства позволит заточить себя в клетку?

На лице Трейи отразилось смущение. Если бы служанка знала о существовании рун Оринфар, возразила бы, что из-за них любой мастер Искусства, будь то рхун или фрэй, становится беспомощным. А если бы соображения у нее было чуть больше, чем у золотой рыбки, ей пришло бы в голову, что рхунку могли обманом заставить надеть ошейник. Однако Трейя проглотила заявление Мовиндьюле и просто кивнула.

– Что с ней станет, когда ваш отец получит то, чего желает?

– Какая разница?

Дорога прошла как в кошмарном бреду. Сури страдала от боли, тошноты, головокружения и обездвиживающего, лишающего воли страха. Его едкое облако немного рассеивалось, только когда фрэя-служанка приносила еду и ласково говорила с ней. Временами вокруг телеги собирались толпы ужасных фрэев; они хохотали, тыкали разными предметами и кидали камни. Один камень едва не проломил Сури голову.

Казалось, она тонет в липкой густой смоле. Сури старалась представить, что находится где-то в другом месте, например, в Долине Боярышника. Эти мысли помогали слегка раздвинуть тугую вязкую массу, однако смола просачивалась сквозь пальцы, и образ Серповидного леса мерк и рассеивался. Попытки освободиться изматывали до предела. Мокрое от пота тело коченело даже под одеялом, желудок бунтовал от непрерывной тряски. Большую часть времени ее терзали ужасные головные боли. Порой ей чудилось, будто стены смыкаются, а она сама исчезает. Сури приходила в себя, встревоженная и растерянная, и обнаруживала, что по-прежнему заперта в клетке. Тогда на нее обрушивалась новая волна страха; не в силах сдержаться, она всем телом билась о решетку. Синяки лишь усугубляли ее страдания.

Лучше смерть, чем такие муки.

Мысленным взором Сури увидела яркую вспышку.

Бабочка.

Не открывая глаз, она попыталась найти ее. Это оказалось несложно.

Бабочки не умеют прятаться.

Сури ясно видела оранжевые крылья с черным ободком, испещренные белыми пятнышками. Красивые.

А до того…

Яркие крылья исчезли, и девушка увидела нечто, напоминающее плотный зеленый боб, свисающий с ветки.

Куколка.

Гусеницы сами заточают себя в висячую тюрьму.

Какой ужас.

Мысль о заточении ужасна даже для гусеницы, тем не менее… Может, в этом весь смысл? Крылья не даются свыше, они вырастают, развиваясь изнутри. Отгородившись от внешнего мира, гусеницы черпают силу в себе. Без помощи извне, без какой-либо поддержки они находят силы выжить, и если им это удается, то меняются навсегда.

«Но я уже стала бабочкой, – подумала Сури. – У меня уже есть крылья. Я их заслужила».

Так что происходит, когда бабочка оказывается внутри куколки?