ссорой с Мамоновым. Тот заставил ее расплакаться, и она провела вечер в постели. Она проплакала также весь следующий день, и единственным, кому позволили ее видеть, был Безбородко. Вечером Потемкин выступил посредником, и мир — временно — был восстановлен.

Весной, перед началом следующей кампании против шведов, Павел написал матери, прося санкционировать его отбытие в армию. Она ответила 11 апреля:

«Вот тебе, дорогой сын, мое мнение о характере будущей кампании, о котором ты просишь меня: это будет статичная оборонительная война, даже более скучная, чем в прошлом году. Поэтому я могу по совести рекомендовать тебе лишь одно: во избежание слез и горьких упреков тебе следует оставаться в лоне своей дорогой, очаровательной семьи, чтобы разделить радость успеха, которым, я надеюсь, Всемогущий порадует нас, благословив справедливость нашего дела»{991}.

Через четыре дня состоялась раздача наград за взятие Очакова. Потемкин получил выложенный бриллиантами фельдмаршальский жезл, золотую медаль с грамотой за победу и премию в размере ста тысяч рублей, чтобы закончить новый дворец, который он строил в Петербурге возле Смольного института и конногвардейских казарм.

21 апреля 1789 года Екатерине исполнилось шестьдесят. Она плакала, не переставая, с предыдущего вечера и провела свой день рождения в постели. Александр Мамонов постоянно расстраивал ее своим равнодушием, для нее непонятным, к тому же она тревожилась из-за обеих войн, которые вела Россия (Потемкин собирался вскоре вернуться на юг, где турки готовились возобновить кампанию), и беспокоилась по поводу новостей из Вены, где серьезно заболел император Иосиф. Она никогда не любила свой день рождения, добавлявший ей еще один год, и тот факт, что молодой фаворит, похоже, больше не интересовался ею, делал эту веху еще более горькой. Через неделю она уехала в Царское Село, где надеялась обрести короткое отдохновение.

Решительное объяснение между Екатериной и Мамоновым состоялось в понедельник 18 июня, сразу же после обеда. Одним из неудобств при выборе совсем молодых людей в качестве фаворитов было то, что они редко умели вести себя зрело при окончании взаимоотношений. Неспособный признать, что желание закончить их является его собственным, Мамонов попытался обвинить Екатерину, заявив за обеденным столом, что она холодна и игнорирует его. Она возразила, что, наоборот, он стал тяжелым в общении и холодным с прошлой осени, в то время как она, насколько могла, оставалась с ним терпеливой. Но она пообещала с характерной для нее щедростью попытаться найти решение.

Ее план был таков: Мамонову следует жениться на молодой девушке, дочери графа Брюса. Хотя ей в это время исполнилось только тринадцать лет, она была необыкновенно выгодной невестой и, по мнению Екатерины, «уже вполне сформировавшейся»{992}. Вопрос о том, была бы сама девушка рада замужеству с «объедками» императрицы или нет, оставался открытым — но Екатерина считала, что будет рад ее отец, а это, в конце концов, только и имело значение. Но ее предложение вызвало у Мамонова совсем иную реакцию, нежели благодарность. «С дрожащими руками»{993} он признался, что уже больше года влюблен в одну из фрейлин императрицы, двадцатисемилетнюю княгиню Дарью Щербатову, и что шесть месяцев назад он обещал жениться на ней. «Я чуть не потеряла сознание от шока, — рассказала позже Екатерина Потемкину, — и еще не оправилась, когда он вошел в мою комнату, упал к моим ногам и признался в своей интрижке, своих любовных свиданиях, переписке и тайном общении с ней»{994}. Она разразилась слезами, лишилась дара речи и провела остаток дня, запершись со своей подругой Анной Нарышкиной. Последняя более чем компенсировала отсутствие слов у императрицы, жестко обругав Мамонова в ее присутствии.

Весь следующий день и вечер Нарышкина тоже провела с Екатериной, и среди секретарей ходили разговоры, что некий капитан Платон Зубов намечен новым фаворитом — указанный и поддержанный, как говорили, Нарышкиной и генералом Николаем Салтыковым. 20 июня Екатерина сказала Храповицкому, что она согласна на свадьбу Мамонова и Щербатовой и надеется, что они будут счастливы. Она также выразила недоумение, что пара заперлась в своих покоях, и что Мамонов, который обычно всем интересовался, теперь скучает и жалуется на боли в груди. Мамонов действительно разрывался между противоположными желаниями — жениться на Щербатовой и сохранить свое влияние при дворе. Екатерина призналась Храповицкому, что князь Потемкин пытался предупредить ее о происходившем в течение всей зимы, говоря: «Матушка, плюнь на него»{995}, — но она не обратила на предупреждение внимания. Затем она велела своему секретарю отдать распоряжения о том, чтобы Мамонов получил имение, которое корона купила у князя Репнина, и более двух тысяч крепостных, а также сто тысяч рублей. Когда Мамонову сообщили о щедрости Екатерины по отношению к нему, он расплакался и не мог найти слов, чтобы выразить свою благодарность. Появившись этим вечером в приемной, императрица сама благословила графа Мамонова с княгиней Щербатовой. Они упали на колени и просили у нее прощения.

21 июня после обеда Платон Зубов был отведен Анной Нарышкиной наверх, в entresol Екатерины, и они провели вечер наедине до одиннадцати часов. К следующему дню он был принят в круг ее близких друзей.

Александр Мамонов женился 1 июля. В девять часов вечера Екатерина возложила бриллиантовый головной убор на невесту и благословила ее иконой, после чего в часовне Екатерининского дворца в очень узком кругу состоялась свадьба. Граф Мамонов пришел попрощаться с императрицей после ее вечерней прогулки в десять часов. Екатерина написала Потемкину:

«После свадьбы с княгиней Щербатовой, состоявшейся в воскресенье, граф Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов в понедельник уехал с супругой навестить своих родителей [в Москве], и если я передам тебе все, что происходило в течение этих двух недель, ты скажешь, что он совсем сошел с ума»{996}.

Во вторник Платон Зубов был произведен в ранг полковника и назначен адъютантом. В тот же день, 14 июля 1789 года по Григорианскому календарю, в Париже произошли события, знаменовавшие кардинальную перемену на политической карте Европы. Они опрокинули все виды Екатерины на будущее и подорвали ее взгляд на себя как на «просвещенного самодержца».

19. Начало конца

(1789–1791)

Я потерял силы и не знаю, каким будет конец.

Григорий