Известие о взятии Бастилии прибыло с курьером в Царское Село 27 июля. Екатерина никогда не испытывала никакой симпатии к революционерам и их товарищам и была озадачена вскрытым письмом Сегюру от маркиза де ла Файета.

— Как может министр писать такое о Короне? — спросила она Храповицкого, который ответил:

— Они друзья и вместе были в Америке.

— Это любопытное письмо, — произнесла императрица. — Он поздравляет Сегюра с тем, что называет счастливой революцией — а ведь та принесла неправоспособность нескольким министрам, груз налогов и разбуженные амбиции Парламента. Я бы скорее опасалась ее, ибо она может разрушить Францию{997}.

Появление нового фаворита помогало Екатерине отключать мысли от тревожных политических событий. Ее непосредственной задачей стало получить одобрение Потемкина. Поэтому в письмо от 6 июля она вложила записку от Зубова и сделала особый акцент на его приятных качествах:

«К этому прилагаю рекомендательное письмо о самой невинной душе, которая имеет наилучшие склонности наряду с добрым сердцем и приятный склад ума. Знаю, что ты любишь меня и никоим образом не обидишь. Только подумай, какие фатальные последствия для моего здоровья могло бы иметь отсутствие этого человека. Пока же, мой друг, будь с нами ласков, чтобы мы могли быть целиком счастливы»{998}.

Платону Зубову было 22 года против шестидесяти лет Екатерины. Он был очень красивым смуглым человеком — поэтому она называла его «le Noiraud» или Черныш, — а также очень амбициозным. Может быть, он и испытывал к Екатерине какое-то влечение — но определенно питал безграничную любовь к самому себе, и намеревался использовать на благо своей семьи слабость стареющей женщины.

И все-таки он, похоже, знал, как делать Екатерину счастливой, вследствие чего Потемкин испытывал к нему настороженную благодарность — ибо считал Зубова неизвестной величиной. Покровители молодого человека, Нарышкина и Салтыков, не были друзьями Потемкина, но Екатерина в письме от 14 июля с болью напомнила ему: «Ты прав, когда пишешь, что пребываешь у меня в таком фаворе, в каком никто ни при каких обстоятельствах не сможет нанести тебе вреда. Пожалуйста, сохраняй свое доверие ко мне. Оно мне дорого, и я его заслуживаю»{999}. В том же письме она продолжает хвалить Зубова (используя знакомую манеру относиться к фавориту как к маленькому ребенку, говоря «мы»):

«У нас доброе сердце, самое приятное отношение к людям, без злости и обмана, и очень ясное желание делать добро. У нас четыре правила, которых мы пытаемся придерживаться, а именно: быть лояльным, скромным, преданным и необыкновенно благодарным. При этом у Черныша очень красивые глаза и он начитан — одним словом, он радует меня, и пока никакие проблемы между нами не возникают; наоборот, четвертая неделя проходит вполне благополучно»{1000}.

Потемкин написал, что готов принять ее нового фаворита и хочет также успокоить ее: у него не было доказательств интриг Дмитриева-Мамонова и княгини Щербатовой, хотя он давно подозревал их.

«Возлюбленная матушка, как могу я не полюбить искренне человека, который радует тебя? Можешь быть уверена: я буду питать к нему неподдельную дружественность за его преданность тебе. Не воображай, матушка, что я знал о подлой интриге и скрывал это. У меня не было определенных доказательств, хотя сам я был твердо убежден: различные их махинации казались мне подозрительными… Но скажи мне, благодетельница, как ты могла не заметить? — он посылал ей фрукты с твоего стола, и когда шел наверх, то всегда проявлял глубочайшую летаргию, а по утрам был постоянно занят, бегая туда-сюда. И, как я слышал, они встречались по утрам и имели на Васильевском острове дом для своих рандеву»{1001}.

В знак поддержки Потемкин сделал старшего брата Платона Николая одним из своих ординарцев, наравне с собственными племянниками Александром Самойловым, Василием Энгельгардтом и Н. П. Высоцким. Екатерине очень нравился младший брат Платона, девятнадцатилетний Валериан; она порекомендовала Потемкину и его тоже. Сама Екатерина была в прекрасной форме: «Я чувствую себя хорошо, весела и бодра, как муха летом… Пока, мой друг. Я люблю тебя, моя душа, и знаю, что ты любишь меня тоже»{1002}.

После получения известий об удаче в сражении против турок при Фокшанах Екатерина переехала назад в Петербург для присутствия на благодарственном молебне. 15 августа, в день, когда французское Национальное собрание приняло Декларацию прав человека и гражданина, дипломат граф Штакельберг принес известие о победе над шведским флотом после четырнадцатичасовой битвы, в которой у шведов было захвачено семь кораблей. Русские потеряли две галеры и канонерскую лодку.

Хотя такие вести поддерживали Екатерину, как и новизна ее отношений с Платоном Зубовым, она по-прежнему была подвержена изнурительным болезням, и вечером 17 августа слегла с «коликой от метеоризма»{1003}. В этот день официальное сообщение о революции в Париже появилось в петербургских газетах. Императрице потребовалось десять дней, чтобы полностью поправиться; выздоровление она частично отнесла на счет припарок из ромашки, которыми митрополит Санкт-Петербургский рекомендовал ей обложить все тело.

Эта осень ознаменовалась серией побед над турками с кульминацией в виде захвата Бендер. Известия о победах приносил молодой Валериан Зубов, служивший теперь у Потемкина. Его наградили, произведя в ранг полковника и сделав адъютантом.

Теперь Екатерина опасалась, что Людовик XVI разделит судьбу Карла I английского. «Как изменились времена!» — жаловалась она Гримму.

«Генрих IV и Людовик XIV называли себя первыми дворянами своих королевств и считали себя непобедимыми вследствие поддержки своей знати. В их время епископы и священники не находили в Библии и остальных святых манускриптах других текстов, кроме тех, в которых подтверждалась божественность королевской власти. Величие правления Людовика XIV признается в иностранных государствах до наших дней. Скажу вам честно, я не люблю, когда важных персон описывают как ночных сторожей, не выношу правосудия без справедливости и варварские казни, когда вешают людей. Я не верю также, что сапожники и каменщики имеют талант к управлению и юрисдикции; попытайтесь устроить, чтобы тысяча людей написала единственное письмо, дайте им время на обдумывание — и вы увидите, что из