Часто, просыпаясь в темноте, она находила Фермина, с задумчивым видом сидевшего рядом на стуле.

– Который час, Фермин?

– Время ведьм. Вы как раз вовремя.

– Вы никогда не спите?

– С детства не любил придавить подушку. Мой удел – бессонница, возведенная в ранг искусства. Даже при́ смерти я отправлюсь по делам в часы сна.

Фермин смотрел на Алисию одновременно с нежностью и недоверием, вызывая у нее неловкость.

– Вы до сих пор меня не простили, Фермин?

– Напомните, за что я должен вас прощать, а то я запамятовал.

Она вздохнула:

– За то, что оставила вас пребывать в заблуждении, будто я погибла той ночью под бомбежкой. За то, что предоставила вам жить под грузом вины, что вы подвели меня и моих родителей. И за то, что по возвращении в Барселону я притворилась, будто не знакома с вами, когда вы узнали меня на вокзале, позволив предположить, что вы сходите с ума или видите призраков…

– Ах, это…

Фермин саркастически улыбнулся, но в глазах его блеснули слезы, отразив пламя свечей.

– Так вы простите меня?

– Я подумаю.

– Мне необходимо, чтобы вы простили. Не хочу умереть с такой тяжестью на душе.

Они молча посмотрели друг на друга.

– Вы отвратительная актриса.

– Я превосходная актриса. Неприятность в том, что из-за всей этой гадости, что мне прописал доктор, я забыла свою роль.

– Имейте в виду, сочувствия вы не дождетесь.

– Я не хочу, чтобы меня жалели, Фермин. Ни вы, ни другие люди.

– Вы предпочитаете внушать страх.

Алисия широко улыбнулась.

– Так вот, я вас тем более не боюсь, – заявил он.

– Это потому, что вы плохо меня знаете.

– Раньше вы мне больше нравились, когда прикидывались несчастной умирающей.

– Значит, вы меня простили?

– Какая вам разница?

– Мне не хочется думать, что по моей вине вы живете, взвалив на себя обязанности ангела-хранителя, опекая Даниэля и его семью.

– Я библиограф-консультант фирмы «Семпере и сыновья». Ангельские крылышки вам привиделись.

– А вы, случайно, не вообразили, что спасая достойного человека, спасете мир или хотя бы дадите ему шанс сохранить хоть крупицу добра?

– Кто вам сказал, что вы достойный человек?

– Я говорила о Семпере.

– А разве вы не делаете втайне то же самое, дорогая моя Алисия?

– Вряд ли в мире осталось нечто, заслуживающее спасения, Фермин.

– И сами своим словам не верите. Вы просто боитесь себе признаться, что кое-что все же есть.

– А вы – наоборот.

Фермин издал стон и полез в карман куртки за конфетами.

– Нам лучше не вступать в полемику, – произнес он. – Останемся при своих, вы с нигилизмом, а я – с «Сугусом».

– Вечные ценности.

– Там, где они существуют.

– Ладно, поцелуйте меня на ночь, Фермин.

– Как будем целоваться?

– В щеку.

Помедлив, он все же наклонился и коснулся губами ее лба.

– Спите, черт возьми, суккуб.

Алисия закрыла глаза и улыбнулась:

– Я обожаю вас, Фермин.

Услышав, как она тихо плачет, он нашел ее ладонь, и так, взявшись за руки, они заснули, согреваемые теплом угасавшей свечи.

10

Исаак Монфорт, хранитель заколдованного замка, два или три раза в день подавал Алисии поднос со стаканом молока, гренками с маслом и джемом, фруктами и сладостями из кондитерской «Эскриба», покупавшимися по воскресеньям. Помимо литературы и затворничества у Исаака имелись и другие слабости: особенно он любил пирожные с кремом и кедровыми орешками. Уступив настойчивым просьбам Алисии, Исаак начал приносить пациентке старые газеты, несмотря на возражения доктора Солдевильи. И таким образом Алисия прочитала все, что писали в прессе о смерти Маурисио Вальса, и почувствовала, как кровь вновь закипает в жилах. «Вот что спасло тебя, Алисия», – подумала она.

Почтенный Исаак, внешне суровый и резкий старичок, заботился об Алисии со всей душой, поскольку проникся к ней симпатией, которую почти не скрывал. По его словам, Алисия напоминала ему покойную дочь. Исаак всегда носил с собой две фотографии Нурии. На одной была запечатлена загадочная женщина с печальным взглядом, а на другой – сиявшая улыбкой девочка, обнимавшая человека, в котором Алисия узнала Исаака.

– Сложилось так, что она даже не узнала, как я ее любил, – с горечью признавался он.

Порой, поставив перед Алисией поднос с едой и дождавшись, когда она осилит пару кусочков, Исаак заводил речь о Нурии, не скрывая сожалений и раскаяния. Хранителя затягивало в омут воспоминаний. Алисия внимательно слушала его. Она догадывалась, что старик прежде ни с кем не делился своей бедой. И судьба послала ему чужую женщину, так похожую на ту, кого он любил, чтобы теперь, когда стало слишком поздно и нельзя было ничего исправить, он мог найти утешение, попытавшись спасти ее и подарив заботу и нежность, предназначенные погибшей. Рассказывая о дочери, истерзанный воспоминаниями старик начинал плакать. Тогда он спешил уйти и не показывался в течение нескольких часов. Искреннее горе лучше переживать в одиночестве. В глубине души Алисия испытывала облегчение, когда Исаак забивался со своей безбрежной печалью в уголок, чтобы утонуть в ней с головой. Она привыкла к любой боли, однако так и не научилась спокойно смотреть, как плачут старики. Это было невыносимо.

Друзья дежурили и развлекали Алисию по очереди. Даниэль с удовольствием читал ей фрагменты из книг, которые находил на полках лабиринта. Особенно часто он обращался к произведениям неведомого Хулиана Каракса, питая к нему особую слабость. Проза Каракса напоминала Алисии музыку или шоколадные пирожные. Каждый день, когда Даниэль читал ей вслух книги Каракса, она на несколько часов отправлялась в путешествие в глубину зачарованного леса из слов и образов, и всякий раз ей было жаль покидать его. Больше всего Алисии понравился роман «Никто». Последний абзац она даже выучила наизусть и нашептывала себе под нос вместо колыбельной, когда пыталась заснуть:

«Он сделал состояние во время войны, а в любви потерял все. Судьбой было предначертано, что он не рожден для счастья и ему не придется вкусить плод запоздалой весны, отогревшей сердце. И тогда он понял, что до конца дней обречен жить в вечной осени одиночества и что, не считая воспоминаний, его спутниками будут лишь тоска и сожаления. И если однажды случайный прохожий спросит, кто построил этот дом и кто жил в нем до того, как он превратился в зловещие развалины, люди, знавшие, каким дом был прежде, и помнившие всю его проклятую историю, отведут глаза и произнесут тихо, надеясь, что слова их унесет ветер: “Никто”».