сбивчиво продолжаю, — то есть я хочу сказать, что давно за вами иду, от Театра комедии, но теперь увидел, что вы, наверное, в универмаг, и испугался, что… что мы снова так и расстанемся, а это невозможно, вы понимаете? — я себе сказал, что обязательно, если снова вас увижу, обязательно должен буду с вами заговорить, — а вы меня запомнили?..

В ее печальных глазах растерянность и мольба. О Боже, какими длиннющими и густыми ресницами она прикрывает их, когда опускает взгляд, увидев, как я смотрю на нее!

— Я вас не знаю.

— Да, ну конечно, мы незнакомы, но мы же… Вы помните? — уже умоляю я.

Она поднимает голову, смотрит в сторону, будто не решаясь, отвечать ли мне, потом спокойно глядит мне в глаза.

— Вчера в трамвае?

Я улыбаюсь в ответ — сколько то позволяет мороз, задубивший кожу на щеках, обметавший болезненной коркой рот и ломотой проникающий в зубы. В это мгновение я счастлив. Я чувствую, хотя не осознаю еще разумом, что свершается необычайное, что Фортуна являет мне благосклонность свою, давая однажды случившемуся повториться, дабы смог я заново переиграть, пережить, пеле-перестрадать и перебороть… Так мы проходим сквозь божественные миги, так крылья вечности нас задевают легонько и так, едва мы вздохнем и чуть вздрогнем от этого — что это? — они уже взмыли в горнем взмахе, и нам не дано уследить их стремленье.

Говорил я чрезмерно много — от возбуждения, от смущения, от того, что Мария, как она показала мне скоро, не слишком старалась поддерживать разговор — она не знала, что ждать ей от этого странного человека, разом предлагавшего ей пойти сейчас вместе с ним на концерт, в кафе, в кино — куда-нибудь, лишь бы не расставаться и не замерзать и чтобы можно было говорить в тепле. Она отказывалась, отвечая кратко «нет, я не пойду», и мне оставалось снова что-то предлагать и снова в чем-то убеждать, но Мария — она назвала свое имя, и я повторил «О, Мария — прекрасное имя — Мария!» — была непреклонна, мы все стояли на месте, и куда-то же надо мне было сдвигать необычное наше знакомство! Послушайте, начал взывать я к Марии, вы удивлены, и вправду, все так неожиданно для вас, но не для меня, и я вам расскажу потом, как получилось, что мы дважды встретились, ее думайте, что все случайно, а пока давайте мы хотя бы лишь на этот вечер станем друзьями и проведем его вместе; но Марию мои слова привели только в большее недоумение, она смотрела на меня с боязнью, вполне объяснимой, впрочем, если учесть, что предо мною стояла совсем еще юная девушка, еще почти ребенок, и может статься, что она впервые разговаривала с мужчиной, пожелавшим знакомства с нею. Мария, продолжал я, вас этот вечер ни к чему не может обязать, два-три часа, и мы расстанемся, а я потом уеду из Ленинграда совсем — «Куда?» — спросила Мария, настороженное, неподдельное удивление было в ее медлительном голосе, она смотрела на меня из самой глубины огромных глаз, — и смутно во мне шевельнулось тоскливое чувство, что этого лучше бы не говорить, что не надо вперед забегать и что если события не поспешают, нечего их подгонять, — но я уж таков, я же не из спокойненьких, все-то мне надо себя обскакать и, едва оказавшись в одном положении, тут же нестись посмотреть на себя из другого, и сразу ты здесь и не здесь, ты сейчас и ты где-то витаешь еще через несколько суток по ходу событий, — и, отвечая Марии, достал я билет на «стрелу» — вечером завтра, сказал я, уеду в Москву, я же не ленинградец, москвич, я уеду, и мы не увидимся больше — «Москвич?» — недоверчиво переспросила она, и мне бы следовало уловить оттенок разочарования в ее вдруг ставшим детски любопытным взгляде. Все же моя бездарная откровенность имела тот результат, что Мария решилась наконец снизойти ко мне. Она согласилась «просто погулять», что на морозе далеко за двадцать градусов обещало кавалеру довольно пикантненькое испытание, особенно и потому, что был он простужен и успел уже продрогнуть до костей. Отмечу в свою честь, что я достойно перенес мою долю страданий, но Мария вела себя выше всяких похвал: мы бродили по Невскому и на завьюженных набережных чуть ли не де полуночи, и моя спутница не возроптала на холод ни разу, а расстались мы, когда лишь я сам предложил ее проводить.

Марии было девятнадцать. Инфантильность, свойственная ей, и отсутствие даже намека на естественную инстинктивную кокетливость, которая присуща девушкам с младых ногтей, заставляли предполагать, что Марии и меньше того, что она лишь подросток, робкий и не пробудившийся птенец, но одетый уже в красивейшее оперение. Восхищение с явным налетом печали росло во мне с первых минут нашей долгой совместной прогулки. Как далек ее мир от меня, как он прост, безыскусен, непритязателен! Год назад окончена школа, попыталась сдавать в институт, не прошла по конкурсу, будет летом пытаться снова, поступила работать в библиотеку, живет с родителями, есть сестра, училась музыке, но бросила — «так, не получалось», читает книжки — «когда есть время», ходит в кино — «редко, у нас же есть телевизор…» Я хочу за ее малозначащими словами увидеть иное, сокрытое от постороннего взгляда, — ожиданье чудесного принца, тоску о несбыточном счастье, мечты о кливерах, стакселях и брамселях, покрашенных в розовый цвет, — короче, веру в светлое завтра свое и всего человечества, и не вижу, не нахожу ничего, кроме того, что дает ей каждодневная жизнь и что девушка воспринимает без недовольства и без посягательства на большее. Какой же контраст моему отношению к жизни! Да разве бываю я ею доволен? Разве не рвусь я всегда за ее ворота или, на худой конец, не стремлюсь ли внести внутрь ее ограды что-то извне, как сейчас, когда думаю, что примиренность Марии с действительностью, не благоприобретенная девушкой, а изначальная, присущая самой ее натуре, была, как я думаю теперь, одним из божественных Знаков, ниспосланных в милом, наивном девическом образе, чтоб указать мне на иную, противоположную Возвышенному, но столь же неизбежную в моих грядущих деяниях стезе Литературы и Искусства сторону, точнее, на опору их, Искусства и Литературы — на Жизнь и Быт, питающие нас как хлебом и водой, пирожными и квасом, так и характерами и сюжетами, деталями пейзажей, интерьеров и красками родного языка, подобно узнанному только что неологизму ухуюшился (устал, умаялся) — ох