После этого ужасный двойной огонь продолжался еще до 7 часов вечера; а канонада, при ясном лунном свете — на протяжении всей ночи. Неприятель был теперь потеснен за Цихер и остановился примерно в трех четвертях [часа] пути от Нойдамма.

Два обстоятельства заслуживают здесь внимания. Во-первых. Как раз около полудня саксонский принц Карл покинул армию. Он больше не мог выдержать ужасный огонь, на который сам же с удовольствием любовался перед Кюстрином. Он поскакал через все поле, сквозь кусты и болота; наконец, попал в трясину, и человек, бывший при нем, вытащил его оттуда за веревку. Он был ранен крестьянами в руку, и без шляпы прибыл в Зольдин, где его взял под защиту русский гарнизон[1752]. Этого принца по праву считают виновником опустошений огнем, и прежде всего несчастья, случившегося с крепостью Кюстрин, ибо оно очевидно послужило источником для его жестокого наслаждения.

Во-вторых. Даже сам командующий граф фон Фермор с сильным прикрытием удалился в это время с места баталии. Он отправился в Фюрстенфельде, почти в миле от поля сражения. И впоследствии ему пришлось выслушать от других командиров тягчайшие упреки в свой адрес, поскольку вместо него баталию закончил генерал Браун. Едва пушки к полуночи замолкли, как к утру снова начался огонь, как из тяжелых орудий, так и ружейный. Русские частично вернули орудия, потерянные ими за день до того, но должны были сегодня (т. е. 26 августа. — Д. С.) уступить их снова. Потому что на рыночной площади в Кюстрине на самом деле выставлено 113 штук. Этот ужасающий день не мог принести ничего иного, кроме смерти и повреждения здоровья многим людям. Итак, я должен также рассказать о следующем:

26 августа

IV. О приеме пленных и раненых в Нойдамме.

Уже за день до того [25 августа] около полудня обер-форстмейстер Новой марки доставил в Нойдамм раненых и плененных князя Сулковского и полковника Фаллербона[1753]. Барон фон Кайзерлинг, местный комендант, принимал этих и последующих пленных в аптеке. Вместо обычных объятий они хватали его за левую руку и прижимались к нему левой щекой. Господин фон Зор довольный отвел захваченных хороших коней к своим лошадям. За тем последовали генерал Сиверс и прочие пленные, которых в Нойдамме перевязывали и поместили на квартиры.

Особняком явился офицер черных гусаров: он привез генерала Мантейфеля[1754] в его собственном экипаже. Он был кучером и управлял лошадьми на линии (на поле сражения. — Д. С.). Я подошел к экипажу и никого в нем не увидел — о чем и сказал [офицеру]. Этот черный кучер перепугался, так как подумал, что потерял своего пленника. Но тот лишь соскользнул вниз и лежал мешком на задней скамье кареты — ибо одна нога у него была прострелена выстрелом из пушки. Несмотря на это, он улыбался и выглядел трогательно любезным. Его перевязали, но экипаж и лошадей продали в качестве трофеев.

Прочие рядовые пленные прибывали партиями по 10, 30 и 100 человек. Эти лежали под охраной на рыночной площади. Когда рынок заполнился, 1500 из них переместили на церковный двор, и даже заперли в церкви, среди них было 400 раненых. Здесь в Нойдамме они лежали в течение около 8 дней, также и генералы, вместе с 40–50 офицерами[1755]. Нижний этаж моего дома я был вынужден отдать под гауптвахту из‐за раненых на церковном дворе, притом что я также с готовностью принял на своей квартире несколько раненых прусских офицеров из полка Зейдлица вместе с полковым фельдшером.

Тем временем прибыли и остальные наши раненые офицеры. Их вид вызывал глубокое сочувствие. Они шли сами; их вели, поддерживая; ехали верхом и в экипажах, а четверых привезли на носилках, влекомых двумя лошадьми — среди них в особенности генерал-адъютант фон Вагнер. К вечеру в город прибыли также несчастные раненые солдаты нашей армии — частью на ногах, частью ползком. Раненые кавалеристы были верхом или их поддерживали и привозили, а лошадей вели на привязи. Все они искали билетёра[1756]. Бог мой! Никогда не забуду вида, который представляли эти несчастные! Лица все сплошь в крови, платье также забрызгано кровью, искалеченные или простреленные тела. Раздробленные руки, разбитые ноги. Многие лишились глаза, у многих также ядром оторвало руку или ногу. Другие искали фельдшера, чтобы ампутировать себе руки и ноги. Бросалось в глаза большое количество несчастных — пожалуй, их было большинство, — у которых был прострелен низ живота или ягодицы. Они то и дело ползли по улицам, оглашая воздух жалобными стонами. Повсюду земля была окрашена пролитой кровью, а вокруг кучами лежали срезанные с тела платья, сапоги и чулки.

Место перед моей дверью особенно было излюблено и наполнено этими несчастными. Они искали утешения и помощи, просили попить и старого тряпья на перевязки. В нем был большой недостаток, поскольку целых 1000 центнеров сгорело вместе с несчастной Кюстринской крепостью. Картина, которую я увидел в двух домах, куда я зашел, была столь душераздирающей, что я никогда ее не забуду. В одном доме были десятки тел, лежавших на земле, на соломе, без рук, ног и с прочими ранами, в крови. Жена и дети, братья, их товарищи были тут же с ними и обмывали их, пока они еще были живы. В большой гостинице картина была еще более безотрадной. В то же самое время, пока армейские мясники раздавали рационы мяса, фельдшеры отрезали у несчастных раненых руки и ноги и вырезали засевшие в частях тела пули. Отрезанные члены лежали по всему дому — они уже валялись при входе в него. Тут я не смог оставаться долго. Эта картина бедствий человеческих была для меня слишком невыносимой и ранящей душу.

Мы у себя в Дамме приютили по меньшей мере 4000 таких легко и тяжело раненных. Русские офицеры были все расквартированы в ордонансгаузе[1757], тогда как их генералы получили квартиры получше. И среди неприятелей было много несчастных людей.

В месте, где собралось столько несчастных, я нашел обширную ниву для своей духовной деятельности. В оба дня баталии и у меня, и у моего коллеги в домах были приготовлены Чаши со Святыми Дарами, потому что нас то и дело, даже на улице, требовали к умирающим. Такие чрезвычайно тяжелые и невыносимые обстоятельства мой сосед выдержать не смог; в результате весь груз этой миссии лег на меня одного. Надеяться на значительное воздаяние за свой труд я не мог. Лишь немногие давали хоть что-то. Особенно позаботился обо мне храбрый генерал фон Руйш[1758]. В общем же многие несчастные были слишком слабы, другие же умирали еще перед принятием Св. Тайн. Даже русский бригадир лишь на словах поблагодарил меня; ибо в его распоряжении не было ни гроша, он потерял на баталии не менее 15 000 рублей. Один прусский офицер по человеколюбивому побуждению подарил ему 10 рейхсталеров и бутылку вина.