С нашей стороны было мало убитых, но много раненых (однако большинство из них уже вернулись по выздоровлении в свои полки) потому, что у русских пушек частично три ствола, с широким дулом. Ядра, таким образом, разлетались не в высоту, а в ширину. В одном футляре было 175 железных и свинцовых пуль — такой вставляется весь целиком для картечного огня.

В ствол ружья русские пехотинцы после большой пули забивают еще пачку мелких, размером с горошины. Они вшиты в холстину по 7 и 9 штук на манер виноградной кисти. Но поскольку русские заряжают медленно, как егеря[1761], и затыкают пули пыжом, пруссаки стреляют в 3 раза быстрее, чем они. Но этого я не буду касаться подробно. Вышеназванные виноградины и являются причиной большого количества ранений, поскольку они больше ранят, нежели убивают. Вопрос о том, отравлены ли их (русских. — Д. С.) пули, я оставляю открытым; замечено было, однако, что русские даже на баталии, чтобы нанести урон противнику, использовали смоляные венки.

Но вернусь опять к описанию поля сражения. Два места особо выделяются среди остальных на этом сборище несчастных. Первое — там, где король разбил охрану русской полевой кассы и захватил ее. Бог мой, сколько там лежало людей! Второе — большое болото под названием Хаагебрух[1762]. В эту несчастную долину смерти при своем отступлении скатились и застряли запряженные повозки, обозные, оружейные, провиантские телеги, зарядные ящики и прочие повозки. Все валяется перекореженное и потонувшее. По меньшей мере шестьсот русских нашли здесь свою могилу, частью расстрелянные, частью захлебнувшиеся.

Собственно на поле сражения в каждой общей могиле хоронили вместе 1 лошадь и 10 русских тел; пруссаков же хоронили отдельно. Из наших горожан каждый раз отряжали по 30 человек для погребения умерших, и те вместе с посланными из окрестных деревень трудились в течение 4 полных недель. Однако лошади и до сего дня не все погребены. Эту утомительную работу все тем не менее выполняли с удовольствием из‐за сопутствовавшей ей хорошей добычи.

Приманка для жадных сердец заставляла сюда приезжать для мародерства людей даже из Берлина и Врицена, и еще долго после того отсюда уносили деньги, медь, латунь, олово, железо, серебро, телеги, платье, постели, непросеянную муку на корм или для печения хлеба, книги, палатки, бумагу, целые подводы разного рода ружья, кожу, седла, барабаны, кровати, стулья, шляпы, плащи, меха, рокелоры[1763], рубашки, сапоги, башмаки и прочие бесчисленные вещи. Некоторые собирали до 40 фунтов свинца и столько же латуни. Среди последней попадалось много латунных божков калмыков; крылатые фигурки с русской надписью. Такие же, зашитые в кожаный чехол, находили на шее у убитых[1764]. Так и лежали вместе идол и идолопоклонник, побежденные и повергнутые.

Русских, которые еще были живы, убивали ударом по голове или их расстреливал егерь, который также был прикомандирован при похоронах — и погребали вместе с остальными. Такой образ действий казался жестоким, однако это было осмотрительно[1765]. Ибо поскольку русские так живучи, и при этом для тяжелораненых не было ни средств, ни надежд на возможность их выздоровления, то необходимо было поступать с ними именно таким образом. Прежде чем стали делать так, некоторые из таковых свежезакопанных снова приходили в сознание, вылезали на поверхность и лежали по пояс в земле, крича к изумлению проходившим мимо: Kliba! (хлеба), Biba! (пить)[1766], Krusulki! (водки)[1767] Сразу после они добавляли: Stuppey, stuppey! (скорей!)[1768].

Так делали и те, кто мог ползать. Если они что-то получали, то целовали руки и творили над хлебом крестное знамение. Однако именно этих ползающих попрошаек следовало опасаться. Нескольких из оказавших им благодеяние они застрелили из бывшего при них пистолета.

Из развалин сгоревших деревень и из перелесков собрали от 30 до 100 таких несчастных. В полях, среди колосьев, во льне, за заборами вокруг нас повсюду лежали мертвые, полуобгрызенные и разложившиеся тела. Еще живые приходили в город и деревни, прося Kliba; те же, кто не мог выбраться из лесов, грызли кору, листья и корни деревьев, насколько могли их достать, оставаясь в живых до четырех недель [после битвы]. Что за удивительно крепкая натура!

VI. Как пленных увозили из Нойдамма

Через восемь дней после баталии всех пленных отвели или отвезли в Кюстрин, вслед за ними и русских офицеров. Этих посадили на большие фуры с решетчатыми боками, так что их ноги свисали со всех сторон. Генералов же везли в каретах, а генерала Мантейфеля на носилках c постелью, запряженной двумя лошадьми.

Спустя 3 недели в Кюстрине один офицер поднял бунт против прусского гарнизона; однако, о чем будет позднее, получил за это воздаяние сполна. Приговор ему был доведен до сведения российской армии через трубача, который проезжал через Нойдамм[1769].