его. Он был мне отвратителен. И все же я чувствую, что то, что я сделала с ним, было слишком жестоким — даже для такого, как он. Даже… учитывая то, что он сделал мне. И тебе.

Пендергаст придумал несколько возможных ответов, но решил, что ни один из них не будет приемлемым.

— Ты сделал его таким, каким он стал, — продолжила она тихим голосом, и ее глаза при этом ярко заблестели. — Он рассказал мне о Событии.

— Так и есть, — согласился Пендергаст. — Это была глупая детская ошибка, и я сожалею о ней каждый день. Если бы я знал, чем это кончится, то никогда бы не загнал его в то ужасное устройство.

— И все же это не то, что меня беспокоит. Меня беспокоит, что несмотря ни на что, он пытался выбраться из мрака, в котором провел столько лет. Он создал Халсион. Это был его способ уединиться, отгородиться от всего мира, его безопасное убежище. Кроме того, я думаю, он построил его, чтобы обезопасить весь мир от него самого. Но затем он совершил ошибку — влюбился в меня. А я… меня поглотила жажда мести.

Внезапно она пристально посмотрела прямо в глаза Пендергаста.

— Понимаешь, мы две стороны одной и той же монеты, ты и я. Ты — по крайней мере, частично — превратил Диогена в монстра, которым он был. Я же теперь уничтожила хорошего человека, которым он с таким трудом пытался стать.

— Ты действительно веришь, что он говорил тебе правду? — мягко спросил Пендергаст. — Что он любил тебя? Что он оставил позади израненную и порочную часть своей души?

Констанс глубоко вздохнула.

— Он действительно оставил порочную часть своей души позади — настолько, насколько смог. Я не думаю, что он когда-нибудь сможет освободиться от нее — по крайней мере, полностью. И да: он любил меня. Он исцелил меня, он спас мне жизнь. Он поступил бы так же, даже если б я не согласилась остаться с ним на Халсионе. В те дни, что мы провели вместе… он не говорил бы такие слова, не делал бы подобных вещей, если б он не любил меня очень сильно.

— Я понимаю. — Пендергаст замялся. — И, прости мою грубость, но, что именно… хм… ты с ним сделала?

Констанс все также осталась сидеть в кресле. Несколько мгновений она не отвечала, но когда, наконец, заговорила, то ее голос прозвучал очень тихо:

— Алоизий, надеюсь, ты поймешь, если я попрошу тебя дать мне торжественное обещание никогда, никогда больше об этом не спрашивать.

— Конечно. Прошу простить мою бестактность. Последнее, что я хочу сделать, это вмешиваться в твои дела или каким-то образом огорчать тебя.

— Тогда все забыто.

За исключением того, что фактически это было не правдой. Во всяком случае, Констанс теперь выглядела более обеспокоенной и более возбужденной. Она вернулась к созерцанию огня, и разговор прервался. Только через несколько минут, она снова взглянула на Пендергаста.

— Есть кое-что, о чем Диоген сказал мне незадолго до твоего появления.

— Что именно?

— Он заметил, что мой сын — наш сын, его и мой — нуждается в большем, чем быть предметом почитания и девятнадцатым перевоплощением Ринпоче в отдаленном и тайном монастыре. Он всего лишь ребенок, и ребенок нуждается в родителях, а не в служителях, поклоняющихся ему.

— Ты уже навещала его, — заметил Пендергаст.

— Да. И ты знаешь, что? Монахи даже не сказали мне его религиозное имя. Они сказали, что это секрет, который должен быть известен только посвященным и никогда не упоминаться вслух, — она покачала головой. — Он мой сын, я люблю его… и я даже не знаю этого его имени.

Сейчас она часто и глубоко дышала.

— Я приняла решение остаться с ним.

— Еще один визит?

— Нет. Я буду жить с ним. В монастыре.

Пендергаст отложил книгу.

— Ты имеешь в виду, что покинешь Риверсайд-Драйв?

— Почему бы и нет?

— Потому что… — Пендергаст растерялся, — потому что мы…

Констанс резко поднялась.

— Что значит это «мы», Алоизий?

— Ты мне очень дорога.

— А я… я люблю тебя. Но в тот вечер в гостинице «Капитан Халл» ты ясно дал понять, что не отвечаешь мне взаимностью.

Пендергаст тоже начал вставать, но затем снова откинулся на спинку кресла. Он медленно провел рукой по лбу, и почувствовал, что его пальцы дрожат.

— Я… я тоже люблю тебя, Констанс. Но ты должна понять — я не могу позволить себе любить тебя в подобном смысле этого слова.

— Почему нет?

— Пожалуйста, Констанс…

— Почему нет, ответь ради Бога?

— Потому что это было бы неправильно… неправильно во всех смыслах. Констанс, поверь мне: я мужчина, я чувствую то же, что и ты. Но я твой опекун. Это было бы неправильно…

— Неправильно? — она рассмеялась. — С каких это пор ты заботишься о приличиях?

— Я ничего не могу поделать с тем, как меня воспитали, и с системой ценностей и нравов, которую прививали мне всю мою жизнь. И есть еще разница в возрасте…

— Ты имеешь в виду нашу разницу в возрасте в сто лет?

— Нет. Нет. Ты — молодая женщина, а я…

— Я не молодая женщина. Я женщина, которая уже прожила намного дольше, чем ты когда-либо проживешь. И я пыталась подавить эти потребности, эти желания, которые чувствует каждый человек, но у меня ничего не получилось, — теперь ее голос снова стал спокойным, почти умоляющим. — Разве ты не понимаешь этого, Алоизий?

— Понимаю. Но… — Пендергаст совершенно растерялся и неспособен был выразить свои мысли. — Я не очень хорош в отношениях и боюсь, что если мы… позволим себе то, что ты предлагаешь… что-то может пойти не так. И я больше не буду тем человеком, к которому ты обратишься и которого будешь уважать, как своего опекуна и своего защитника…

Затем последовало долгое молчание.

— Значит, все решено, — спокойно сказала Констанс. — Я не могу здесь больше оставаться. Зная то, что знаю я, сказав друг другу все то, что мы только что сказали, продолжать жить под этой крышей, было бы для меня невыносимо, — она глубоко вздохнула. — До Дели есть рейс «Air France», вылетающий в полночь. Я проверяла сегодня днем. Если ты будешь так добр и дашь соответствующие распоряжения, я хотела бы просить, чтобы Проктор отвез меня в аэропорт JFK[845].

Пендергаст был потрясен.

— Констанс, подожди. Это так неожиданно…

Она быстро перебила его, ее голос задрожал.

— Пожалуйста, просто дай распоряжения. Я только соберу свои вещи.

* * *

Час спустя они стояли под козырьком парадного входа, ожидая, пока Проктор подаст машину. На