А когда-то являлось страшной тайной. Ельцин, заметьте, пришел во власть тоже из строителей, но если он и принадлежал к древнему братству вольных каменщиков, то градус посвящения у него, думаю, был низкий – где-то на уровне портвейна. Но важно другое: ни один грамотный строитель не начинает капитальный ремонт здания с перепиливания несущих балок и подрыва фундамента. Увы, именно с этого начали и в 17-м, и в 91-м. Тенденция, однако…

Особенно, должен признать, поусердствовали в деле разрушения державы писатели, традиционно имевшие большое влияние на умы. Причем постарались и либералы, и почвенники. Сейчас уже подзабыли, что именно лидер деревенщиков Валентин Распутин с трибуны съезда пригрозил, мол, если Россия выйдет из состава СССР, мало никому не покажется. «Вот оно как!» – переглянулись от Ташкента до Киева сановные сепаратисты с партбилетами в карманах. Принцип интернационализма, записанный в Конституции Красной империи, помог ей не больше, чем заповедь «не прелюбодействуй!» моногамной семье. А уж как этнические демократы костерили страну – даже вспомнить страшно: и «Россия-сука», и «Россия-мачеха», и «Верхняя Вольта с атомным оружием», и «Освенцим в одну шестую часть суши»… К началу 1990-х у людей сложилось ощущение, что черт угораздил их родиться в самом неподходящем государстве, которое необходимо срочно разрушить до основанья, а затем…

Какое отношение сказанное имеет к написанию «Гипсового трубача»? Самое непосредственное. Напомню, «Апофегей», вышедший в «Юности» в 1989-м, стал не только эротическим прорывом, но и политической акцией. В этой повести я весьма язвительно изобразил конфликт между Горбачевым и Ельциным (но особенно поглумился над Борисом Николаевичем), а именно этот конфликт определял всю тогдашнюю политическую ситуацию в стране. И даже в мире! Я не шучу. Судите сами: беспозвоночный Горби стремительно терял контроль над страной под названием «СССР». Власть мог перехватить человек решительный, с объединительными намерениями, готовый на все, чтобы остановить распад. Например, маршал Дмитрий Язов. И подавляющее большинство населения его бы с радостью поддержало! Но Язов оказался гуманитарием, наизусть знал всего «Василия Теркина», а вот решимости, необходимой спасителю Отечества, не обладал. Надеюсь, на Страшном суде Мировой истории это учтут. Других сильных фигур не оказалось. Одних волевых лидеров, наподобие ленинградского Романова, обезвредил еще Андропов. Других успел вытолкнуть на пенсию Горбачев. Третьих, вроде Макашова и Рохлина, нейтрализовали уже при Ельцине.

А тем, кто жаждал распада СССР, важно было, чтобы власть у лучшего немца Горби отобрал решительный человек, но не с объединительными, а с разрушительными намерениями. И такой человек нашелся – Борис Ельцин. Но его еще надо было привести к рычагам. Это с годами кажется, что все произошло именно так, ибо иначе быть и не могло. Могло! Вспомните, как Ельцин вдруг не прошел в Верховный Совет РСФСР, и никогда бы не стать свердловскому прорабу первым президентом России, не уступи Ельцину свое депутатское место прекраснодушный сибирский профессор Казаник. Тогда все и завертелось. А если бы профессор не уступил? Иной раз бывают такие моменты, когда история похожа на уравновешенные весы и случайный комарик, присевший на одну из чаш, способен непоправимо качнуть рок событий в ту или иную сторону.

«Апофегей» вышел именно в такие дни, в 89-м, и не случайно вызвал шквал негодования в либеральном стане, где именно с тех пор я стал навсегда персоной нон грата. Ельцин на митингах вынужден был объяснять, что клеветническая повестушка написана по гнусному заказу «партократов» на радость «агрессивно-послушному большинству». Так витиевато в ту пору либералы называли основную часть народа, не желавшего развала страны и безоглядного прыжка в рынок. Нет, я не страдаю манией величия и понимаю: моя сатира на будущего «царя Бориса» являлась крошечной частицей неудавшегося сопротивления силам распада. Но все-таки, черт возьми, и я повитал в высших сферах геополитики…

А теперь, отбросив иронию, зададимся вопросом: надо ли писателю участвовать в политических битвах? Убежден: надо! Ибо затворяться в замок из слоновой кости в ту пору, когда какие-то мерзавцы затевают извести твою родину, – подло и недостойно. Но есть другая сторона медали: писателя обычно захватывает эмоционально-нравственная стихия борьбы, и ему совершенно неведомы тайные союзы, сговоры, комплоты, компромиссы, которые в конечном счете определяют исход схватки. Писатель – трепещущий флаг на башне, а какие тем временем идут переговоры в этой самой башне за обильным столом, ему, бедному, развевающемуся на историческом ветру, неведомо. Потом, спустя годы, многое становится яснее, понятнее. И мы умиляемся над «Летом Господнем», над сладким плачем по канувшей Росеюшке. Но почитайте, что писал тот же Иван Шмелев до революции. Что его возмущало и бесило? Да примерно то же самое, что стало умилять через двадцать лет.

А помните у Георгия Иванова, моего любимого поэта:

Эмалевый крестик в петлице,

И серой шинели сукно.

Какие прекрасные лица!

И как это было давно!

Какие прекрасные лица!

И как безнадежно бледны:

Наследник, императрица,

Четыре великих княжны…[12]

А ведь уж какой был либерал, масон и антимонархист Георгий Иванов, фу-ты, ну-ты! Кстати, последние годы он жил во Франции в одиночестве, даже в остракизме – кара за симпатии к немцам во время оккупации. А куда деваться, если у него жена, поэтесса Одоевцева, из прибалтийских немок?

4. Кровавый «Совок»

Но вернемся в бурный 1990 год. После скандального «Апофегея» я, молодой, полный «веселой злобы» литератор, засел наконец за «Гипсового трубача». Название явилось само собой из песни, которую мне все-таки удалось сочинить для композитора Тенгиза. Надеюсь, он жив и благоденствует в новой Грузии, независимой, как цветок персика. Сюжет повести под влиянием политических треволнений претерпел изменения и обрел откровенно перестроечные черты. Нет, пионерский лагерь остался. Сохранилась и беззаконная страсть, бросившая вожатого-практиканта Львова в нежно-хваткие объятия замужней воспитательницы Зои. Однако ночные отлучки парочки из спального корпуса, их упоительные бесчинства в росистых июльских травах выследил и заснял лагерный фотограф, ранее отвергнутый пылкой, но разборчивой Зоей. И вот снимки ложатся на стол директора лагеря Добина, злобного партократа, сброшенного с аппаратных высот на эту унизительную должность за какую-то жуткую провинность. Утром Зоя, еще не остывшая от своего позднего женского счастья, вызвана к начальству, ей предъявлены уличающие фотографии и ультиматум: или снимки отправляются прямиком к законному мужу – человеку ревнивому, военнослужащему и вооруженному, или она идет на компромисс. А именно: на днях в лагерь попариться в баньке приезжает большой начальник, от которого зависит, скоро ли окончится опала Добина. Если Зоя как следует поработает веничком и бонза останется доволен, в этом случае…

Кстати, такие укромные баньки для своих имелись тогда во всех приличных учреждениях,