событий в литературную ткань происходит гораздо сложнее, прихотливее и под влиянием каких-нибудь озаряющих ассоциаций, но суть процесса, кажется, я передаю верно. Вообще в «Гипсовом трубаче» много деталей, взятых из моего личного опыта, из жизни моих друзей. Например, приписывать всякую чепуху забытому нобелевскому лауреату Сен-Жон Персу, сочинявшему изысканно-непонятные стихи, любил Сергей Снежкин, режиссер, поставивший «ЧП районного масштаба». История с карнавальной надписью «хиппи», которой заинтересовались бдительные органы, случилась со мной на самом деле, когда я работал художником в пионерском лагере.

Тяжелая болезнь Кокотова тоже из жизни. В 1995-м мне был по недоразумению поставлен смертельный диагноз, и пока ошибка врачей не разъяснилась, я на Каширке тихо прощался с жизнью, а друзья и близкие – со мной. Первое время после «выздоровления» я даже боялся вспоминать о случившемся, хотя знал, что обязательно когда-нибудь воспользуюсь этим тяжким испытанием в литературной работе. У писателя, как у хорошего старьевщика, ничего зря не пропадает. И вот спустя десять лет я поделился этим жутким опытом с моим героем – Кокотовым.

«Онкологический» поворот сюжета мы обсуждали с Геной Игнатовым, который с конца 1970-х был моим другом, главным оценщиком задумок и первым читателем еще сырых текстов. Один из создателей отечественной школы программирования, он обладал тонким художественным вкусом, и его оценки были всегда безошибочны. Неожиданный недуг Кокотова ему тоже глянулся, показался сюжетно выигрышным и «экзистенциально богатым». Но вскоре Гена сам внезапно и безнадежно заболел, он два года упорно боролся за жизнь, но кто и когда выигрывал у смерти? Я, проведывая его в Онкоцентре на Каширке, невольно насыщался будничным кошмаром «ракового корпуса», с внутренним стыдом перенося все это потом в роман, третью часть которого Гена до конца так и не дочитал…

7. Тогда – шампанское!

Мне много раз задавали вопрос: почему «Гипсовый трубач» печатался частями? Первая вышла в 2008-м, вторая в 2009-м, а третья и вообще весной 2012-го. Кому пришла в голову эта идиотская идея? Конечно же, издателям. Дело в том, что впервые в своей литературной жизни я решил написать «свободный роман», пространный, воздушный, насыщенный разговорами, спорами, вставными новеллами, сюжетными ответвлениями, отступлениями. Раньше я всегда ставил себя в жесткие рамки и без жалости отсекал все лишнее. И такие мои повести, как «Апофегей» или «Небо падших», на самом деле были романами, затянутыми в корсет самоограничений. Но тут я отвязался, и текст начал разрастаться с тропическим буйством. А издатели, доложу я вам, даже самые просвещенные, относятся к авторам как к свиноматкам, вроде моей Нормы, которые в намеченные сроки должны приносить положенный приплод.

«Ну и когда вы закончите роман?» – спросил издатель, глядя на меня с ласковой неприязнью. «Года через два», – ответил я, страдая от полученного и потраченного аванса. «Это никак невозможно! Сколько вы уже написали?» – «Листов пятнадцать…» – «Так это ж целая эпопея! Будем печатать частями…» – «Никогда!» – гордо ответил я. Однако, вернувшись домой, как и положено русскому интеллигенту, я предался шершавой сладости сомнений. В самом деле, Шолохов печатал «Тихий Дон» частями? Печатал. Голсуорси печатал «Сагу о Форсайтах» частями? Печатал. Надо брать пример с великих. И я согласился, ведь написанный фрагмент представлял собой законченный сюжетный цикл – один из задуманных. Вторая, завершающая часть должна была выйти через год, что и было обещано на последней странице первого тома: «окончание следует». Однако как я уже сказал, «Гипсовый трубач» разрастался и ветвился, напоминая дерево с затейливой кроной да еще с пышными омелами вставных историй, вроде «Змеюрика» или «Голой прокурорши». Я поначалу пытался решительно рубить излишние побеги, но потом понял, что нарушаю некую внутреннюю вольную самоорганизацию текста, которая от меня уже не зависит. И я отдался на милость самостийного слова.

В результате мои верные читатели, купив в 2009 году якобы «последний» второй том, с удивлением обнаружили, что окончание все еще следует. Чувствуя свою вину, в газетных и телевизионных интервью я заверял, что не позднее осени 2010-го закончу историю игровода и писодея, представив ее на суд любителей современной словесности. Как я ошибался! Оказалось, чтобы свести разбежавшиеся сюжетные линии и завершить судьбы героев, понадобилось написать еще столько же страниц, сколько содержали два первых тома вместе взятые. А что делать? Постмодернистам легко: у них есть заветный принцип «нон-селекции», который означает примерно следующее: как получилось – так и вышло. Пропала в романе сюжетная линия, словно вклад в банке «Чара», да и хрен с ней. Это, значит, такой художественный прием, продвинутый. Исчез персонаж, словно монета в дырявом кармане, это, выходит, другой прием, еще более продвинутый. А если бедный читатель после пятой страницы начинает тосковать, точно в очереди к проктологу, это не что иное, как третий прием, даже принцип: книги пишутся не для читателей, а вообще…

Но я литератор старой школы, можно сказать, забубенный реалист. Мой принцип: занимательность – вежливость писателя. Я всегда рассказываю начатую историю до конца и не забываю героев, как увечных младенцев в роддоме. Потому работа над завершающим томом затянулась. С одной стороны, мне было стыдно за нарушенные обещания и я торопился. С другой – я вдруг столкнулся с тем, что особенно дорого каждому писателю, – с нетерпеливым интересом читателей к окончательной судьбе героев. С вопросом «Когда же третья часть?» ко мне обращались самые разные люди в самых разных местах. Дело в том, что человек я телевизионный и многие помнят меня в лицо.

Однажды на каком-то приеме военный комендант Кремля строго спросил: «Когда?» Я понял: дело плохо, надо поторапливаться – и наддал, закончив роман весной 2012-го. И вот мы с женой возвращались откуда-то самолетом. Подошел стюард и вежливо так поинтересовался: «Когда можно и можно ли ожидать окончание “Гипсового трубача”?» «18 апреля поступает в продажу!» – гордо ответил я. «Тогда – шампанского!» – воскликнул он. И до самого приземления мы пили «Вдову Клико» за счет авиакомпании.

Однако рано я пил шампанское. Выпуск романа частями имел и отрицательные последствия, за шесть лет работы, распавшейся на три «аврала», накопились неточности, нестыковки, оговорки. К моему стыду, кое-кто из второстепенных героев в первом томе имел одно имя, а в третьем другое. Обнаружились и стилистические погрешности – плод ответственной торопливости. Увы, поспешность, как известно, хороша при ловле блох и беглых олигархов. Да и корректоры теперь пошли какие-то невнимательные, как пьяные пешеходы. «Да не переживай ты так! – успокаивала меня Ольга Ярикова, мой давний редактор. – У Достоевского и не такие ляпы попадаются!» Но то, что можно Достоевскому, нельзя нам, смертным. Еще не просохла краска на третьем томе, а я уже сел за сводную редакцию «Трубача». Кое-что исправил,