надо окунуться в ещё большее молчание. Чужую пашенку пахать – семена терять. Да и не по силам это мне – повернуть их; вся задача моя – в одиночестве, и над бумагой. И Темплтоновскую речь тоже бы лучше не произносить? слишком прямые слова о вере – они не действуют, а вот уже и Пиво как бы косвенно упрекнул меня: «Вы много говорите о Боге». А когда, где – много? Что ж, не нужна была и та речь?..

Замолчать ещё и потому правильно было, что я Западу не судья: и не изучал его с полным вниманием, и не много досматривал своими глазами. Мои сужденья о Западе потому, конечно, встречают и веские возражения. Да мне и не требуется непременно убедить сегодняшний Запад. Мне: умей сказать – умей и смолчать.

Но выйти из амплуа «выступающего» – никак не легко: все привыкли ждать каких-то заявлений и обращались с вопросами, приглашениями. Да ещё близился 1984 – «год Оруэлла» – и все на Западе загорелись обсуждать: сбылись или не сбылись его предсказания. И в отказах – на что сошлёшься? Только на занятость основной работой. А когда кончился тот 1984 – так придумали в Лондоне конференцию «По ту сторону 1984», представительную, приглашал лорд Чалфонт. В отказе ему я впервые открыто написал, что прекратил политические выступления, именно потому, что мои прежние не достигли цели. И с тех пор ещё некоторым тоже так стал отвечать.

Но хотя я наконец круто замолчал – это не сразу стало заметно, и ещё три года лились и лились приглашения: в Йель – прочесть какую-то «Terry-лекцию» и участвовать в симпозиуме; Даунинг-колледж в английском Кембридже – сказать «речь, как в Итоне»; в Университет Майами; в Университет Аризоны; в канадский Университет Ватерлоо (и везде же – получать докторскую степень); прочесть «джефферсоновскую лекцию» для «Национального вклада в гуманность»; и «эразмусскую лекцию» в Нью-Йорке; и в Нью-колледже из австралийского Южного Уэльса; и на семинар в американской Высшей школе государственной обороны; и принимать почётные докторства в окру́жных колледжах; и в Сэнт-Джон-колледже в Аннаполисе – спикером на выпускную церемонию; и таким же спикером в Хелленик-колледж греческой церкви; и ехать в Сеул выступать на Международном совете христианских церквей; и в соседний с нами Дартмут-колледж – быть «профессором-гостем» для бесед со студентами; и неуёмный сенатор Хелмс на правах моего «старого друга» то и дело пересылал чьи-нибудь приглашения и настаивал, да вот – он свой самолёт пришлёт за мной; и ещё, ещё, уже всех не вспомнить. А ещё ж – телевидение, некоторые и по дважды, и по трижды, как известный в Штатах Тед Коппель; или бостонская телекомпания «Севен»; или канадская; или американская Эй-би-си. Лондонская «Таймс» вдруг захотела делать снимки из нашей жизни в Вермонте (мы отказались); «Шпигель» запрашивает моё общее мнение об умершем Бёлле; «Дейли телеграф» – мой комментарий к литературным событиям в Москве. То – войти в комитет премий Альберта Швейцера. А в 1985 подвалило 40-летие конца Второй Мировой войны – и новый поток приглашений.

Всё это, конечно, уже 2-й или 3-й ранг публичности – но не пресекается и 1-й. Вот сейчас, уже в марте 1987, пришло приглашение выступить на конференции мировой медиа в сентябре в Сеуле с «ключевым обращением – современной оценкой идеологической и политической борьбы Восток – Запад, включая (мои) мысли о моральной ответственности мировой медиа перед демократическими учреждениями», – так, чтоб это выступление «могло бы стать по рангу рядом с Гарвардской речью», а Сеул избран как фронтовая линия между коммунизмом и демократией. (И чтоб надёжней меня убедить – гонорар 150 тысяч долларов за это часовое выступление, во как!)

Да, громкое место. И даже чересчур громкое. И даже – как раз всё обратно моим намерениям: снова встрять в политику – и уже надёжно отрезать себя от родины до конца жизни. Отказался.

Или вот новое: Президент Миттеран и Э. Визель приглашают на конференцию нобелевских лауреатов в Париже – о спасении цивилизации. – И хочет со мной встретиться вдова шаха иранского. – И Далай-лама посещает Соединённые Штаты, выражает желание повидаться… – Или: снова «Таймс», предлагает написать для них большую статью о 70-летии российской революции. – Но ничего этого я уже не мог. Одно-единственное принятое приглашение – потянет новые и разрушит весь выдержанный ряд.

О, долго, долго ещё выбиваться прочь из этой струи. Не в первый раз в жизни мне жертвовать внешним поведением ради дальней цели. (А если б меня в своё время на несчастье избрали бы «почётным гражданином Соединённых Штатов»[396] – то разве была бы у меня такая свобода отказываться от всякой общественной деятельности в этой стране? – я не был бы настолько частным человеком. И в этом меня Бог охранил, тоже.)

Но вот был давний долг перед Э. Б. Вильямсом – благодетелем, помогшим и в спасении Алика Гинзбурга и выигравшим суд против Карлайлов. Он просил всего лишь: принять почётное докторство в его alma mater, колледже Холи-Кросс в Массачусетсе. Года два я откладывал, но в 1984, когда наотрез замолчал, – вот тут подступило, что уж нельзя отказать, всем отказал – а тут надо поехать. Однако удалось там настолько рта не раскрыть, что это и не был нарушенный случай из ста.

А вот самое недавнее, уже весна 1987, – письмо от Николая Толстого-Милославского, опубликовавшего по-английски две книги в разоблачение британского предательства русских казаков весной 1945 в Австрии[397] – сперва боевой строй, две тысячи офицеров, разоружив их обманом (средь них – и ещё недопреданных до конца своих союзников по Первой Мировой), потом до 40 тысяч рядовых казаков, – лукавая и жестокая история, так типичная для британской политики. Но ещё разительней вослед: 35-тысячный казачий обоз, стариков, женщин и детей, во время войны утекших прочь от советского благоденствия со своих родных Дона и Кубани – а теперь британскими прикладами и дубинками возвращаемых Советам же на расправу. (Предсмертную их над самими собой панихиду, и раздирающую ту расправу, и самоубийства их я описал в «Архипелаге», часть I, гл. 6.) Высшим командиром той расправы был бригадир Тоби Лоу – после войны возвышенный в лорда барона Олдингтона (содействием Макмиллана, верховно касательного к той же расправе).

Так вот, саму книгу Николая Толстого лорду-барону пришлось снести. Но теперь в Винчестер-колледже, которого лорд является почётным опекуном, некто Найджел Уоттс распространил 10 тысяч листовок с цитатами из книги Толстого и своим из неё выводом: Олдингтон, за своё прошлое, должен быть удалён от попечительства. Барон – безмерно богат, и тут же подал на Уоттса в суд, обещающий обойтись в полмиллиона фунтов стерлингов, а при проигрыше – и в миллион. И Н. Толстой, с дворянским благородством, счёл своим долгом добровольно стать в соответчики. Заранее леденит: что из этого процесса выйдет? Без омерзения не могу думать об английском суде: ведь он конечно станет на защиту «английской чести» и прикроет военных преступников; о чувствах же