гору по тундро-валунному бездорожью, с грохотом переползая канавы, проваливаясь одним боком в ямы, – и на фронте я не испытывал подобного, – и как-то не перевернулись, взлезли на вершину, очень холодный ветер сдувал туман. Оттуда спускались к озеру пешком по моховым кочкам, перепрыгивая канавы и ямы, а сопровождавший нас пойнтер с длинными свисающими ушами то и дело дрожал в стойке, приподняв лапу, на угадываемую где-то тут добычу, – и по разрешению хозяина кидался искать. Перебегали, перелетали вокруг бело-чёрный красноклювый кулик-сорока и свистящий серый большой кроншнеп.

Скудно-суровый мир, многие дни под тучевым небом, но таким и формуется – и рисуется нам – шотландский характер. (А и редко встретишь такое теплосердечие, как у нашего хозяина.)

После холодных прогулок – традиционное сидение у камина, с горячими напитками.

За два дня в имении Малколма я обдумал и примерно набросал предстоящую итонскую речь.

На третий день мы поехали автомобилем в Эдинбург через Аберфелди и Перт. В более дикой части близ дорог иногда видишь одинокие стоячие камни с утерянным древним смыслом. Потом – всё культурнее, возделанная местность с богатыми посевами. Я особенно был вознаграждён видом рокового Бирнамского леса: действительно, лесная полоса так изогнута по холмному хребту, как изготовленный к движению войсковой строй[372].

Через эдинбургский глубокий морской залив Форт – мост того же типа, что теперь стоит на Босфоре. Целый день мы бродили по широкоуличному позднему Эдинбургу (верхушки и фронтоны жилых домов вот, кажется, откуда и взяты для многих петербургских улиц), а в центре города – высокая обширная скала, на которой поразительно картинный сохранился единоцветный, единостильный замок, башня в виде короны, а вокруг него лепится средневековый город. В мемориальной торжественной постройке при замке – списки всех битв, где воевали шотландцы, также и в составе Британии, и списки всех погибших. Уже как шаг в расширение древнего города – королевский Холирудский дворец, очень шотландский. А Холирудское аббатство сожжено безжалостным Кромвелем (в его развалинах меня узнал и подошёл к нам печальный католик-поляк; узнававшие шотландцы – не подходили, характер). У подножья замковой скалы на осушенном озере – Сады Улицы Принцев (Princes Street Gardens), и в них певуче заливаются чёрные дрозды. На одном из холмов – кладбище и могила Давида Юма: кусок древней травянистой земли, огороженный каменной ротондой с решётками. На Улице Принцев – напоминательный башенный монумент шотландцу Вальтеру Скотту. – И вдруг, с нарастающим топотом, орущая безсмысленная толпа воскресных футбольных болельщиков бежит мимо нас под дождём, не помня ничего из былого. – Тут же внизу, под мостом, и вокзал, откуда мы уезжаем в Лондон, так же поездом в ночь.

Расстояние ближе, и поезд скорый, он приходит в Лондон в предутреннюю рань, – но вот английское удобство: пассажиров не изгоняют из поезда, можно досыпать, а уйти лишь в 7 часов утра.

______________

Отдохнувши в поездке, снова был я готов к прежней плотности, – и в ней прошли следующие два лондонских дня. Радуюсь, что эту нагрузку выдерживаю, ещё очень мне может понадобиться выносливость в будущей России.

В первое же утро к нам, в дом к Пирсону, приехал сотрудник «Таймс» Бернард Левин, не похожий на обычный тип корреспондентов, проницательно-умный, взвешенный (а оказывается, ещё и глубокий музыкальный критик). С ним – отличная переводчица, русская эмигрантка Ирина Арсеньевна Кириллова, с которой мы начали работать ещё семь лет назад, в чарлтоновском интервью для Би-би-си[373]. Предварительно мне был известен круг вопросов Левина, но в зависимости от моих ответов он тут же гибко менял их связь и постановку, а я старался ответить без повторов с тремя уже бывшими интервью (освободиться от повторов полностью невозможно, ибо отчаянно повторяются вопросы интервьюеров). Работа была напряжённая для обоих, но, кажется, удалась[374].

С Левиным у нас было дружелюбие ещё от встречи в 1976, сейчас он пришёл к нам и со своей важной поддержкой Ходоровичу в «Таймс» (напечатано было, пока мы в Шотландии, мы и не знали)[375].

Затем мы с Алей поехали ещё в какой-то частный (и роскошный, старинно обставленный) английский дом – и там происходило телевизионное интервью с достойнейшим Малколмом Магэриджем, так и светящимся седым стариком[376]. В этом году ему исполняется 80 лет, он делал попытки устроить со мной интервью раньше, я отказывался, и он грустно написал мне: «Значит, в этом мире мы уже не увидимся». А вот – увиделись. У него была социалистическая юность, и с этими воззрениями он попал в Москву 30-x годов корреспондентом. Но собственная духовная ценность дала ему разглядеть обман и начать отворачиваться от советского социализма, когда этого ещё никто не делал. Он тогда напечатал книгу о московских впечатлениях[377] – но Запад не хотел понять её и признать: в ту пору, по моде, полагалось думать иначе. (Недавно Магэридж решил её переиздать, просил от меня предисловие, – но это самое обременительное из того, что просят у меня: опасаюсь высказываний по поводам, не во мне возникшим, без потребности для меня; и не считаю возможным писать предисловие, не прочтя книги детально и не обдумав её, – а если это ещё и по-английски, откуда времени набраться? Я отказался, и Магэридж пошутил в ответ, что Сэмюэл Джонсон говорил: «Да легче мне похвалить книгу, чем читать её».) За последние десятилетия Магэридж стал заметным христианским и нравственным мыслителем Англии.

А утром 17-го Патрик повёз нас в Итон. Текст короткой речи был ясен мне в главных чертах, скажу ли я её как набросал или иначе. Старшие воспитанники Итона – это не дети, предупреждали меня, им по 15–17 лет, а по развитию они старше того. А мне как раз такое и доступней всего, это как раз тот возраст, какому я всегда преподавал, мне очень легко взять с ними тон. После первых приветствий с провостом бароном Чартерисом и хэдмастером Андерсоном (как бы президент и премьер-министр Итона, сравнили они сами) нас сразу повели в капеллу, тоже стрельчатую, 1440 года, ровесницу Гилдхолла, – где и должна быть речь. Центральный проход от входа до кафедры свободен – и мы шли по старинному плитчатому полу между двух рядов скамей, около которых воспитанники, старшеклассники, в долгополых чёрных фраках, жилетах и нагрудной белизне (якобы никто не отменил когда-то объявленный траур по Георгу III, и осталось на века), стояли, с полутысячу, в несколько рядов, лицами к проходу. Сколько успевал, я на медленном ходу осматривал лица – все были прилично ухожены и многие холены, однако не скажу, чтобы много заметил напряжённых интеллектов, были и средненькие. Но так или иначе – рассадник будущей британской элиты, и речь, может быть, не будет безполезна. Переводила снова И. А. Кириллова, стоя