И, отбросив колебания, рассказал, что кроль каждую ночь вылизывал ему елдан и этим избавил от болезни.

Доктор Элмс завёл глаза под брови, покраснел донельзя. И уши бы заткнул, да невозможно себе позволить: надо слушать, как варвар-царь рассказывает, что этот кролик – на самом деле не зверёк семейства хвостатых, а ангел свыше для исцеления елдана, что лизания сии были весьма приятны и бабским ни в чём не уступают, если не превосходят…

Когда доктор Элмс рискнул, наконец, скосить глаза на ангела, то увидел, что зверёк неимоверно распух, еле дышит.

– А… А… – только и мог показать рукой волнистые линии.

Понял без вопроса:

– А толст и жирен потому, что в него моя болезнь переползла! Теперь он болен, а я здоров!

Тогда доктор Элмс, усмотрев в этом какой-то просвет, сказал, что если зверёк болен, то его надо удалить:

– To eliminate…[208] – потому что кролик может обратно заразить царя, а царь может подумать, что это доктора его отравили.

Плюхнулся на постели, застыл. Удалить? Ангела?

С одного вида – как можно убивать ангела-спасителя? С другого – еле дышит уже, доктор прав! Но как? Зарезать? Забить? Выпустить к другим кролям? В лес? Ох, новое горе навязалось!..

– Тигру давать! – некстати пошутил Элмс, но получил за это гневный взгляд и резкие слова:

– Я тебя лучше Радже отдам, чем его! Ангелов тиграм не суют! Ладно, это одно дело, а тут другое… Сколько времени тебе на очистку Бомелиева логовища надо? Куда яды выкинуть? Куда падаль в бадьях деть?

Доктор Элмс сказал, что, по его разумению, всё вместе – яды, бочки с человечьей нарубкой, трупцов с крюков – надо поместить в железные лари и закопать где-нибудь подальше и поглубже, это будет самое верное.

– Что ж, неглупо… Может, и его туда сунуть? – мотнул клокастой бородой на кроля – вид разбухшего полудохлого зверька стал вызывать отвращение.

Тут заглянул в дверь Биркин.

– Государь, царица к отъезду готова!

Остолбенел:

– Как это? Откуда? Отъезд? На завтра же сговорено?

– Нет, на сегодня. Ты сам вчера приказал: пусть, мол, завтра едет, а праздник Михаила-архангела на новом месте празднует, так лучше будет…

– Аха-ха… ну да… сказал… – Поспешил к окну – обоз из пяти саней стоял перед крыльцом. Что ж, так лучше, обошлось без последнего разговора… – О Господи! Иду! Прошка, Родя – одеваться! Даже вымыться не дали! – посетовал, попутно отпустив доктора Элмса дальше разбираться с ядным мусором.

Прошка снял с царя ночнуху, подал свежую рубаху, помог натянуть портки. Биркин с Ониськой стали напяливать опашень.

Дёргался, утирал слёзы, всхлипывая и бормоча, на кого его бросает любимая жена, как он останется теперь без семьи, совсем один на свете, агнец средь волков!.. Бог не даёт даже крупицы простого счастья, ведомого каждой белке, а только гонит от горя к горю!..

– Аха-ха… О Господи!.. Что это, уже сей же час едут?.. Как это?.. А я думал – позже… Шубу!.. Любимая жена, на кого бросаешь?.. Ну, в добрый путь!.. Вы туда, и я за вами! Вот свою паскудную поклажу сложу – и готово, инок Иона прибыл как обещано! Шапку! – Судорожно схватил с полки серебряную птицу на яшме, сунул в кису, вытащил что-то из сундука, спрятал туда же. – Готово!

Начали сводить по ступенькам: снизу расставляли руки, сверху придерживали под локти, под мышки. Так оказался внизу, сошёл с крыльца на снег. Стоял, придерживая шапку завязанной рукой, не в силах унять дрожь, установить посох, смотреть на то, что перед глазами.

Биркин отошёл к головным саням, стал что-то говорить царице. Та кивала, не поднимая глаз и поправляя медвежье покрывало – под ним на раскладных постелях, едва видная из-под платков, лежала дочь Евдоксия.

Во вторых санях, среди узлов и тюков, видны безрадостные лица приживалок – княгини Марьи Борисовны и её уродок-племяшек, коих никак замуж не вытолкнули. Дальше в двух санях навален скарб. Обоз замыкает кибитка со стрельцами.

Защемило сердце. Скольких кровинушек он лишился!.. Бог даёт, но Бог и забирает, да иной раз так рьяно, что диву даёшься: зачем Ему надо было сына Дмитрия в мир выпускать, чтобы в двухлетнем возрасте утопить?.. Василия родить – и убить вмиг?.. Дочь Анна скончалась годовалой, хорошо хоть окрестить успели!.. Дочь Евдокия от Анастасии тоже преставилась в два года!.. Эта дочь Евдоксия обезножила… Господи, неисповедимы пути Твои, неизъяснимы замыслы!

Съёжившись, вобрав голову в плечи, подковылял к саням и, кряхтя и сопя, стараясь не смотреть на жену, наклонился к дочери, поцеловал в холодную щёку, протянул серебряную птаху:

– Вот, милая, играйся… Птаха на дубу живёт, птаха песенку поёт… О Господи! Ключик в задок… Заводной язычок…

Прильнул к бледному личику, стал целовать глаза, кривоватый ротик, висок с синими прожилками.

Жена заплакала. Биркин отвернулся. Возницы стояли, поснимав шапки и уперев глаза в снег. Дворня притихла, с крыльца неслись всхлипы и скулёж.

Показалось, что дочь тихо ответила ему: «Спаси тя Бог!»

Спохватился, заёрзал в кисе, выволок тряпичную куклу, стал всовывать её в безвольные холодные ручки:

– А это – кукла утешительная, оберегиня! Я сам, сам сделал! И ентарь от сглаза вшил! Вот тут! Видишь? Ентарь золотом играет! – Пытаясь показать, где вшит янтарь, поскользнулся и упал бы, да Биркин вовремя подхватил.

Дворня на крыльце плакала уже в голос. Возницы переминались, пряча глаза и утирая лбы шапками. Стрельцы притихли.

А он всё совал куклу поглубже в онемевшие руки дочери, приговаривая:

– Это нужная кукла! Она тебе будет в помощь! По пояс крупички, по шейку водички! Ах ты, моя милая! Как же тебя так угораздило? За чьи грехи дети несут ярмо мук? За чьи грехи? А? За чьи?

Биркин, не понимая, кого спрашивают, ответил на всякий случай:

– То Богу ведомо, человекам знать не дано.

– То-то и оно, что не дано! Человеку поклон – да и вон!

Оторвался от дочери, сделал усилие, обратился к жене:

– Анюша, любимая жена! На кого ты меня оставляешь? Одного! Старого, немощного, больного, одинокого! Однако ничего – недолгой будет наша разлука! Я скоро, очень скоро к вам! Я тут дела закончу – и тоже к вам, тут как тут… Езжайте с Богом! Там, там жить будем вместе все, да!.. Счастливо будем жить… Жить будем, как у Христа за пазухой… у Сукина под крылом…

Говоря это, искренне верил, что так скоро и будет: переедет к ним в монастырь, и будут они поживать в доме с цветником, в тиши душевной и горя не знать, с собачатами играться и на солнышке валяться…

Анюша сказала сникшим, потухшим голосом:

– Да, да, государь, вестимо будем… Только Христом Богом прошу, заклинаю – моих братьев и дядьёв не трогай! Прошу! Они ни при чём…