— Ты лжешь! — страшным голосом вскричал изгнанник. — Нет, нет, это ложь! Как такое может произойти — сорок рыцарей вдруг лишились чести! Сознайся, ты лжешь!

— Видит бог, лучше было бы, чтоб один я оказался рыцарем без чести, псом, покинувшим свою страну, господин герцог! Тюбинген от вас отказался.

Ошеломленный известием, изгнанник рухнул на ближайший стул и закрыл лицо руками. Грудь его судорожно поднималась и опускалась, он задыхался, руки дрожали. Тревожные, скорбные взоры свидетелей этой сцены устремились на него. Особенно поражен был Георг — имя герцога, как молния, осветило ту мрачную загадочность, которой окружал себя несчастный изгнанник. Значит, это сам Ульрих фон Вюртемберг! В голове Георга мгновенно вспыхнули все встречи с ним, их разговоры и то впечатление, какое произвела на него эта незаурядная личность. Как же он сам о том не догадался?!

Наступило тяжелое, гнетущее молчание. Никто не осмеливался его нарушить. Слышно было только прерывистое дыхание герцога да поскуливание верного пса, который, казалось, догадался об очередном несчастье и старался разделить его с хозяином.

Наконец Лихтенштайн кивнул рыцарю фон Швайнсбергу. Оба они подошли к Ульриху, но тот оставался по-прежнему неподвижен и нем.

Плачущая Мария, стоявшая поодаль, тоже решила приблизиться к несчастному герцогу. Она нежно опустила свою руку на его плечо и заговорила ласковым голосом:

— Господин герцог! Да пребудет Вюртемберг вовеки!

Глубокий вздох вырвался из груди герцога, но руки по-прежнему закрывали его лицо. Тогда и Георг приблизился к нему. Невольно вспомнил он отважное лицо этого человека и внушительное величие его осанки при первой встрече, припомнил каждое слово, которое тот произнес тогда, и юноша осмелился сказать:

— Такое малодушие не для вас, человек без имени. Si fractus illabatur orbis, Impavidum ferient ruinae![84]

Произнесенные слова подействовали на Ульриха фон Вюртемберга как волшебное заклинание. Это был его девиз, характеризующий истинное благородство, величие души, умение подняться над несчастьем — те качества, которые позволили современникам именовать герцога Неустрашимым.

— Как кстати твои слова, мой юный друг, — сказал герцог, к удивлению всех, твердым голосом, гордо поднимая голову; прежний воинственный пыл зажегся в его взоре. — Да, эти слова весьма кстати. Благодарю тебя, что ты мне их напомнил. Подойдите, Маркс Штумпф, и расскажите подробнее обо всем. Но прежде, Мария, наполните кубок!

— В последний раз мы виделись в четверг, — начал рыцарь. — Ханс скрыл меня вот под этим платьем и рассказал, как я должен себя вести. В Пфулингене мне захотелось испытать, узнает ли кто меня в обличье торговца. Хозяйка постоялого двора равнодушно поставила передо мною бокал вина, как будто ни разу в жизни не видела рыцаря Штумпфа. Городской советник, которого я за неделю до этого распекал, пил со мною так, словно я всю жизнь таскал на спине всякую мелочовку для торговли. Молодой человек тоже был там и меня видел.

Герцог, казалось, заинтересовался рассказом — по крайней мере, довольно оживленно спросил:

— Что, Георг, ты и вправду его видел? Выглядел он как оборванный торговец?

— О, рыцарь замечательно сыграл свою роль! — улыбнулся юноша.

— Из Пфулингена я в тот же вечер отправился прямиком в Ройтлинген. Там в кабачке было полным-полно союзников: из Аугсбурга, Нюрнберга, Ульма, присутствовали и местные горожане. Все они ликовали по поводу того, что скинули ветвистые рога с герба, которые вы некогда им присвоили. Собутыльники ругались и пели издевательские песни про вас, господин герцог, что показывает, как они вас боятся. В Страстную пятницу рано утром я отправился в Тюбинген. Сердце разрывалось у меня в груди, когда я с гор спустился в долину Неккара и увидел крепостные стены и башни Тюбингена.

Герцог сжал губы и устремил взгляд вдаль.

Швайнсберг замолчал, участливо глядя на своего господина, тот дал ему знак продолжать.

— Я медленно продвигался к Тюбингену. Город уже несколько дней был занят союзниками. Некоторые отряды оставались еще в лагере на горах. Я решил прокрасться в город, дабы разведать, как обстоят дела в замке, прежде чем к нему пробираться тайными тропами. Вы знаете постоялый двор в верхней части города, недалеко от храма Святого Георгия, вот туда я и направился, уселся там, чтобы выпить вина. Союзные рыцари, как я узнал по дороге, часто наведывались в это место, так что оно было для меня полезным.

— Вы слишком рисковали, — перебил рассказчика Лихтенштайн, — ведь сразу нашлись бы люди, пожелавшие что-либо у вас купить, и тогда «торговцу» бы не поздоровилось.

— Не забывайте, что то был праздничный день. У меня была причина не раскрывать свой узел и не торговаться, как это обычно делают простые разносчики. Да и не так-то легко оказалось меня опознать, — по крайней мере, мне даже удалось продать Георгу фон Фрондсбергу баночку целебного бальзама от ран. Видит бог, я бы пожелал ему получить возможность испытать снадобье на собственном теле… В церкви шла служба, зал постоялого двора пустовал. От хозяина я узнал, что рыцари в замке объявили перемирие до понедельника. Когда окончилась служба в церкви, действительно, многие господа явились на постоялый двор, чтобы пропустить бокальчик-другой. Я сел на скамью в углу, у печи, в сторонке, как и подобает бедным людям в присутствии важных господ.

— Кого же ты там увидел? — заинтересовался герцог.

— Некоторых я знал, о других догадался из разговора. Там были: Фрондсберг, Альбан фон Клозен, Хуттены, Зикинген, вскоре подошел стольник фон Вальдбург. Я надвинул шапку на лоб, увидев его, так как, думаю, он не забыл того, как пятнадцать лет назад на турнире в Нюрнберге я скинул его с захромавшей клячи.

— А вы не видели Ханса фон Брайтенштайна? — прервал рассказчика Георг.

— Брайтенштайна? Не знаю такого… Ах да, так звали старика, который умял за один присест целую баранью ногу! Рыцари заговорили об осаде и о временном затишье. Они толковали о том о сем, часто переходя на шепот. Но у меня хороший слух, и я усек все, что мне нужно было. Стольник фон Вальдбург рассказал, что он велел послать в осажденный замок стрелу с письмом для Людвига фон Стадиона, главного командира герцогского воинства. Такие послания, видимо, были обыденными, так как рыцари не удивились, когда стольник, продолжая рассказ, сообщил, что тем же путем получил ответ.

Лицо герцога омрачилось.

— Людвиг фон Стадион! — воскликнул он скорбно. — Я полагался на него как на каменную стену! Он был мне так дорог! Я делал для него все, что только мог, и он первым меня предал!

— В письме говорилось, что он, Людвиг Стадион, и еще двенадцать рыцарей, утомленные войной, почти готовы покориться, но Георг фон Хевен отговаривает их от позорного поступка.

— Я не заслужил от него такой услуги, — задумчиво произнес Ульрих. — Я не любил его потому, что он часто порицал меня, когда я делал что-либо не в его вкусе. Как сильно можно ошибаться в людях! Кабы меня спросили, кто мне изменит, а кто останется верен, то на второй вопрос я бы ответил — Стадион, а предателем счел бы Георга фон Хевена!