стащил в яр. Профессор протер глаза: возле него сидел черный от пыли Саид и с укоризной качал головой:

— Ай-ай! Зачем горячился? Сколько раз говорил — не нада горячился! Ни харашо!

И в самом деле, если бы Саид вовремя не стянул профессора вниз, он уже не поднялся бы с пригорка: на том месте, где он упал, минуту спустя взорвалась вторая мина. Но как только Петр Михайлович пришел в себя, его снова потянуло на бугорок, откуда он услыхал чей-то знакомый крик.

Вскоре ему сообщили, что Микола Полтавец не то тяжело ранен, не то убит.

Бой продолжался. Он гремел весь день. Под вечер немцы не выдержали неожиданного флангового удара конников Бовкало и отступили. А ночью отряд, маневрируя, длинной колонной снова пробивался сквозь темные лесные чащи.

Профессор ехал на подводе вместе со стонавшим Полтавцем. Изуродованный осколками мины, молодой друг Петра Михайловича был близок к смерти. Все время, пока колонна двигалась, профессор, как ребенка, держал его, забинтованного, на своих руках.

За лето Петр Михайлович потерял в боях многих своих друзей, но опасное ранение Миколы ощутил особенно остро. Профессор был далек от предрассудков, но жизнь этого юноши он почему-то неразрывно связывал с мыслью о жизни своего сына, будто они зависели одна от другой. И может быть, потому, что именно он, этот юноша, в первую же минуту встречи во вражеском тылу так живо, отчетливо напомнил ему старшего сына.

Следующий день снова прошел в боях, а ночь — в тяжелых и изнурительных переходах.

* * *

Бои становились все ожесточеннее. На фронте немецкие войска терпели одно поражение за другим, неудержимо откатывались назад. В некоторых местах фронт уже приближался к Днепру. Немецкое командование, напуганное широким партизанским движением — этим своеобразным вторым фронтом в тылу своих войск, вынуждено было бросить против партизан отборные эсэсовские части, чтобы очистить себе путь к отступлению.

Над лесами Фастовщины появились «юнкерсы» и «мессершмитты». Отдельные карательные экспедиции против партизан, загораживавших врагу путь на запад, сменились яростными атаками регулярных частей.

Три недели отряд Грисюка ни днем ни ночью не выходил из боев.

Наконец удалось оторваться от врага. Было решено день-два отдохнуть и отправить в села раненых, которых было уже порядочно.

На рассвете колонна остановилась в Ярошивском лесу. В этих местах партизаны в последнее время сознательно избегали стычек с немцами, чтобы не накликать беду на села Ярошивку, Томашовку и Пришивальню, где размещались партизанские лазареты. Теперь это было самое подходящее место и для передышки отряда.

Ярошивский лес встретил партизан гостеприимно. Еще не успели они и расположиться, как крестьяне приехали сюда «за дровами». Каждая телега была нагружена печеным хлебом, мясом, картошкой, молоком. Даже несколько телок пригнали сюда ярошивцы, якобы на выпас.

Одна старушка из Томашовки принесла в подоле утку.

— Для вас берегла, детки мои. Под шестком прятала. Кушайте на здоровьичко! И у меня сыночек на фронте. Может, и ему вот так чья-нибудь мать подарок принесет.

Для изнуренных боями, истощенных партизан это были особенно дорогие подарки.

В то утро радио принесло радостную весть: Красная Армия подошла к Киеву!

Что-то невероятное, никогда раньше не виданное поднялось в партизанском лагере. Утомленные, обессиленные люди, которые совсем недавно еле двигались, с нетерпением издали отдыха, теперь вскакивали, собирались вместе, носили на руках радиста, заставляли его без конца повторять то, что он услышал, и снова, как мяч, подбрасывали его вверх. А глаза у каждого полыхали такой радостью, какой, видимо, никто до этого не испытывал за всю жизнь.

Удивительные сцены можно было видеть в эти минуты в лагере: один смеялся, другой плакал от радости, третий целовал старушку, которая принесла партизанам последнюю утку. Возле огромной, прямой как свеча сосны суетился обычно всегда спокойный дед с охотничьим ружьем. Под сосной спал его маленький внук. Деду, не терпелось и ему рассказать про радость. Ведь там, под Киевом, совсем близко отсюда, сражался отец этого мальчика. Но деду жаль было будить измученного в дороге ребенка. И он суетился перед сонным внуком, прыгал, пританцовывал, словно хотел, чтобы все это приснилось мальчику. Вдруг старик наклонился к спящему внуку и горько заплакал.

Даже всегда сдержанный профессор Буйко похож был сейчас на счастливого Яшу, когда тому подарили пионерский галстук. Он переходил от одного раненого к другому, рассказывал им о близкой победе и чувствовал, что эта весть облегчала их мучения, действовала лучше всяких лекарств.

Раненых развозили по селам на крестьянских подводах, для маскировки нагруженных дровами. Состояние Миколы Полтавца было особенно тяжелым. У него поврежден позвоночник. Требовалась очень сложная операция, которую невозможно было произвести в походе. Профессор отложил операцию до вечера, чтобы сделать ее не на телеге, а в теплой хате.

— Ну, сынок, крепись, — взволнованно говорил он Миколе, с помощью Саида осторожно закрывая его на телеге ветками. — Потерпи, сынок, и крепись! Еще неделя-две, от силы три — и ты будешь моим дорогим гостем у меня дома, в Киеве. Ты был в Киеве? Нет? О, чудесный город, красавец!

Профессор с такой любовью говорил о Киеве, что каждый, кто еще не видел Киева, мечтал по окончании войны, прежде чем поехать домой, непременно побывать в этом замечательном городе.

Обеспокоенный судьбой товарища, трогательно ухаживал за Миколой и Саид, помогая профессору осторожно маскировать его на телеге.

— Патерпи, дружок мой, патерпи. Все будет карашо. Слышиш, што гаварит наш дохтор? Все карашо будит! В гости к нему поедим. Крипис!

И он до самой опушки леса шел за телегой Миколы, все подбадривая его и нарочно шутя, а потом стал под деревом и, словно маленький, расплакался.

Отправив раненых, партизаны долго еще не расходились. Вокруг палатки радиста, как никогда, толпилось множество людей. А сколько волнующих мыслей у каждого вызвало сообщение о быстром и неудержимом наступлении Красной Армии! Куда и усталость девалась!.. У всех было желание: только до вечера передохнуть — и снова в бой.

Однако события развернулись так, что отдыхать не пришлось. С южного поста примчался на взмыленном коне дозорный и предупредил, что из Фастова к лесу движется эсэсовская механизированная часть. Почти вслед за ним прискакал всадник с северного поста с донесением о том, что из Бышева к лесу движется автоколонна с немецкой пехотой.

Не успел отряд принять боевой порядок, как в воздухе появилась «рама» — так партизаны называли двухфюзеляжный самолет «фокке-вульф». «Рама» долго кружила над лесом, выискивая партизанский лагерь, и неизвестно, заметила она что-нибудь или нет, но через некоторое время исчезла.

А за речкой уже отчетливо был слышен грохот танков. Стало совершенно ясно, что