Приезд Эврикла, впрочем, внес в обострившиеся отношения между членами семьи Ирода некоторое умиротворение. Спартанец одинаково легко находил общий язык как с Александром и Аристовулом, с одной стороны, так и с Антипатром, с другой. По тому, как легко и непринужденно входил он в общение со всеми ими, можно было подумать, что лучшего друга и доброго советчика, чем Эврикл, у сыновей Ирода никогда не было. Ирода радовало это обстоятельство, и он мысленно не раз благодарил покойного Менахема за то, что тот предсказал ему скорую встречу с этим необыкновенным человеком, явно несшим на себе печать всеблагого и всемилостивого Бога.

Наступившую зиму Ирод провел в разъездах по стране, чтобы, когда благочестивый гость объявит, наконец, ктó он на самом деле и призовет его на суд свой, на котором, как сказано в Писании, отвергнет худое и изберет доброе [394], успеть довести все задуманные дела до конца. В нечастные дни, когда Ирод наезжал в Иерусалим, всегда, впрочем, неожиданно, верхом на коне, как простой воин или нарочный, прибывший с очередным сообщением из одного из городов или областей Иудеи, его вниманием всецело завладевал Николай Дамасский. Той зимой ученый сириец особенно плодотворно работал над книгой о царе Иудеи, и потому его интересовали все, даже самые незначительные детали из жизни царя. «Истина в подробностях», – говорил при этом он.

Впрочем, в эти нечастые дни пребывания в столице Ирод не забывал и о государственных делах, требуя от своего правительства и его первого министра Птолемея подробного отчета обо всем, что успели сделать они во время его отсутствия и насколько преуспели в выполнении его приказов. От Птолемея он, между прочим, узнал и о том, что если дела в Иудее шли нормально и ни один из его приказов не оставался невыполненным, то вот что касается его семьи, тут положение дел оставляло желать лучшего. Дошло до того, что Александр и Аристовул восстановили против себя не только Саломию, имевшую большое влияние на Ирода, но и Ферору, который поначалу был всецело на стороне сирот.

Об внутрисемейных неурядицах, которые не могли не сказаться на общем положении дел в стране, Птолемей рассказал не только Ироду, но и Николаю Дамасскому. Тот по-своему интерпретировал его рассказ в своей книге о царе Иудеи, а уже книга ученого сирийца была столетие спустя использована Иосифом Флавием, который также не оставил без внимания этот трагичный период в жизни Ирода. Вот что поведал сириец: «С одной стороны, Саломия как бы по наследству перенесла всю свою ненависть на юношей и, принимая во внимание успешность своих интриг против их покойной матери, совершенно потеряла чувство меры и дошла до того, что решилась не оставить в живых никого из родни покойной ею загубленной, кто мог бы отомстить за смерть ее; с другой же стороны, и у юношей кипела глухая злоба против отца отчасти при воспоминании о страданиях их матери (и эта злоба была вполне основательная), отчасти вследствие пробуждавшегося и в них страстного желания власти. И вот вновь началось горе, подобное прежнему, а именно – раздались укоры юношей по адресу Саломии и Фероры, возникали ненависть последних к юношам и интриги против них. Обе стороны отличались одинаковой ненавистью друг к другу; неодинаков был лишь характер проявления этой ненависти. В то время как юноши видели признак благородства в том, что по неопытности не сдерживали своего гнева и всегда были готовы открыто высказать хулу и порицания, придворная партия поступала таким же образом, но прибегала при этом к ловким и остроумно подведенным наветам, постоянно тем самым подзадоривая юношей и побуждая их к решительному и рискованному шагу относительно их родителя. Так как юноши не обращали внимания на приписываемые их матери провинности и полагали, что она, во всяком случае, пострадала невинно, то придворные не сомневались, что они лично отомстят тому, кто, видимо, являлся виновником ее смерти. В конце концов этими слухами преисполнился весь город, и, как это бывает в борьбе, все сожалели о неопытности юношей; вместе с тем росла и бдительность Саломии, которая старалась в поведении самих юношей найти доказательство непреложности своих слов. Они так скорбели о смерти своей матери, и смерть ее, по их мнению, ложилась позором и на них самих, что старались повсюду вызвать законную жалость не только к участи своей матери, но и к самим себе, которые принуждены жить вместе с убийцами ее и делить с ними все».

Ни Николай Дамасский, ни тем более Иосиф Флавий ни словом не обмолвились о том, что интрига, завязавшаяся в семье Ирода, если и причиняла боль царю, то скорее по сугубо человеческим, личностным причинам, легко объяснимым особенностями характера царя, которому слишком часто напоминали о его нееврейском происхождении, что не могло не раздражать его и подозревать управляемый им народ во врожденной неблагодарности несмотря на все благодеяния, которые он творил для него. Они прошли мимо того факта, что до поры до времени Ирод делал все от него зависящее, чтобы в его доме установились мир и взаимоуважение, что было присуще его натуре и что так ярко проявилось в его отношении к своим родителям, братьям и сестре. Главную причину вызревавшего, подобно раковой опухоли, конфликта они увидели в борьбе за власть, тогда как единственной причиной, по которой Ирод не хотел вмешиваться в этот конфликт, стало ожидание скорого прихода обещанного в Писании Мессии, Который установит новое царство на Земле – царство добра и справедливости – и Сам станет Царем над всеми народами. К концу царствования Ирода ожидание Мессии охватило значительную часть населения Иудеи от зилотов до ессеев, причем ожидание этого скорого прихода в самом Ироде переросло в убеждение, а затем и веру, которая, в свою очередь, передалась от него многим его современникам-евреям.

Незнание этого внутреннего ожидания Ирода, с которым он ни с кем не делился, привело и Николая Дамасского, и Иосифа Флавия к непониманию мотивов поведения царя в осложнившейся обстановке в его семье, а непонимание мотивов поведения – к односторонней оценке самого Ирода, – оценке, в которой больше противоречий, чем логики. А ведь сказано было: «враги человеку – домащние его» [395].

Впрочем, противоречия эти становились очевидны каждому непредубежденному читателю, кто внимательно вчитывался в характеристику Ирода, данную ему Иосифом Флавием, – характеристика эта сыграла самую негативную роль в оценке Ирода первыми, а вслед за ними и всеми последующими христианскими (и не только) авторами:

«При таких обстоятельствах, конечно, многие изумляются противоречиям в характере Ирода. Если мы взглянем на щедрость и благодеяния, которыми он осыпал всех людей, то никто, сколь низко ни оценивал бы его, не смог бы не согласиться, что царь обладал весьма доброй душой. Если же, с другой стороны, обратить внимание на насилия и несправедливости, которые он совершал относительно своих подчиненных и ближайших родственников, и вспомнить о жестокости и неумолимости его характера, то придется склониться к убеждению, что Ирод являлся чудовищем, чуждым всякой мягкости. Вследствие этого некоторые полагают, что он страдал внутренним разладом и всегда боролся сам с собой. Я, впрочем, с этим не согласен и думаю, что обе указанные черты его характера имеют одну общую причину. Так как он был честолюбивым и совершенно подчинялся этой страсти, то он предавался порывам великодушной щедрости, лишь бы у него была надежда сейчас же снискать себе славу или впоследствии увековечить себя; благодаря, однако, непосильным при этом денежным затратам ему приходилось быть жестоким к своим подданным. Все то, что он изобильно тратил на одних, приходилось насильно отнимать у других. Отлично сознавая, насколько подданные ненавидят его за все притеснения, а с другой стороны, не будучи в состоянии прекратить насилия, что отозвалось бы неблагоприятно на его доходах, он пользовался этим самым нерасположениям народа в целях личного своего обогащения. Что касается, далее, его приближенных и домашних, то если кто-либо из них не льстил ему на словах, или не признавал себя рабом его, или возбуждал к себе подозрение в смысле злоумышления против царской власти, то Ирод не умел владеть собой и свирепствовал без меры против родственников и друзей своих, обходясь с ними как с врагами; все эти гнусности он позволял себе относительно их исключительно потому, что безумно жаждал личного почета. Доказательством столь сильно в нем развитой страсти этой служат мне почести, оказанные им Цезарю (Августу. – В. М.), Агриппе и прочим друзьям своим. Поскольку сам он преклонялся перед более могущественными, постольку же он желал почета и для себя лично, и такое сильное приложение с его стороны старания доказывало лишь, что он сам домогался подобного. Народ иудейский по своему закону чужд всему подобному и привык ставить справедливость выше славолюбия. В силу всего этого он и не пользовался благосклонностью в глазах Ирода, так как не умел льстить честолюбию царя ни статуями, ни храмами, ни подобными средствами. Во всем этом я вижу причину безобразного отношения Ирода к своим домашним и приближенным, а также объяснение его потворства иноземцам и людям вообще недостойным».