Какая идея соединяется с понятием о византийском зевгарате, или зевгаре? Конечно, он является заменителем термина римской писцовой книги iugum и должен иметь то же значение, как этот последний. Уже в V в. латинский термин заменяется греческим ζυγον и ζευγος. Феодорит, епископ Кирры, свидетельствует, что городской округ Кирры был разделен на 60 тысяч ζυγα [196]. Когда далее читаем в 128-й новелле Юстиниана распоряжение о составлении примерных окладных листов с обозначением подати на каждое iugum, то без колебания признаем в этом термине как податную единицу обложения, так до известной степени составляем понятие о самой форме писцовой книги. Рассматривая зевгарь как земельный и хозяйственный термин, свойства которого выясняются из писцовых книг, мы естественно можем искать в нем признаков измеряемости. Так и подходил уже раз к этом термину акад. В. Г. Васильевский, признавший в нем участок определенной величины и измерения [197].

В переписи занимало обязательное место население двора, или паричской стаей, причем принималось в соображение и состояние разных хозяйственных статей. В описании дворов, или стасей, находим ответ на следующие вопросы: 1) имена домохозяина и семьи; 2) крупный скот; 3) мелкий скот; 4) фруктовые деревья и ульи; 5) огород или виноградник; 6) пахотные земли. По отношению к кардинальному вопросу, представляет ли зевгарь реальную или только условную величину, т. е. можно ли по данному числу зевгарей заключить о количестве модиев, мы приходим к выводу, что зевгарь нельзя рассматривать как реальную земельную величину с определенным раз навсегда количеством модиев, ибо принималась во внимание качественность и производительность земли, чрезвычайно разнообразившая реальную величину модиев в зевгаре, от 60 до 100 и свыше 300 модиев.

Эти предварительные данные необходимы для нашей дальнейшей цели ознакомления с положением крестьянского сословия в империи, к которому, начиная с VIII в., замечается совершенно неожиданное внимание со стороны самого законодательства. Здесь нам следует возвратиться к оценке историко-литературного значения крестьянского закона Νομος γεοργικος, принадлежащего времени Льва Исавра, о котором было упомянуто выше при изложении истории Исаврийской династии. Было именно указано, что в Эклоге находятся значительные отклонения от старых римских правовых воззрений и что эти перемены должны быть объясняемы, если не всегда, то во множестве случаев, этнографическим переворотом, произведенным славянской иммиграцией, которая в VII в. может считаться вполне завершившейся. С этой точки зрения Земледельческий, или Крестьянский, закон представляет собой первый опыт согласования славянского права с греко-латинскими нормами. Понятное дело, что изучение этого памятника и получаемые из него выводы должны иметь свое место в истории Византии. Крестьянский закон, независимо от своего местного значения, получил еще важность в науке вследствие того, что его встречаем в древних русских юридических сборниках, рядом с переводными с греческого статьями, где он превратился в Устав о земских делах Ярослава Мудрого. Не входя здесь в подробности этого хотя и весьма сложного, но не менее интересного вопроса [198], ограничимся несколькими замечаниями. Некоторые статьи Земледельческого закона как будто списаны с древнерусской крестьянской жизни, из чего ясно, что происхождение его на византийской почве не может иметь другого объяснения, как необходимый результат влияния южных славян, и что, следовательно, в Земледельческом законе следует усматривать черты древнего славянского права. Таким образом, наплыв славян в VI и VII вв. в империю не был волной, разбившейся о крепкие устои греческой цивилизации; напротив, имея длительный период и постепенно возобновлявшийся характер, он оставил некоторые следы в самом укладе жизни Восточной империи. Самым крупным фактом в положении крестьянского сословия по Земледельческому закону является сельская община.

Новый шаг для истории сельского населения Византии сделан на основании изучения новелл, изданных императорами Македонской династии. Существенный интерес этих законодательных памятников заключается в том, что они знакомят с мерами, принятыми византийским правительством в защиту мелкого землевладения против захватов крупных землевладельцев. Вследствие не совсем выясненных социальных и экономических условий свободные крестьяне, и даже целые деревни, оказались в необходимости идти в кабалу к соседним крупным собственникам, уступать им свои участки и переменять свободное положение на зависимое. В современных актах господствует термин πενητες, т. е. бедные или убогие, в приложении к крестьянскому сословию. Им противопоставляется класс богатых людей — δυνατοι, или властели, которые обнаружили тенденцию совершенно изменить социальный строй Византии, обратив мелких земельных собственников в зависимое состояние. Чтобы ознакомить с этим порядком вещей, приведем некоторые относящиеся сюда новеллы [199], из которых вполне ясно, что в период, обнимающий Македонскую династию, мелкое крестьянское землевладение было общинным и что опасность, которую хотело предотвратить правительство, состояла именно в распадении крестьянской общины.

Весьма продолжительный и богатый как внешними фактами, так и разнообразными успехами внутреннего развития Македонский период может иметь в глазах историка и то еще значение, что к концу его частию осуществляются в определенных исторических событиях, частию лишь намечаются в подготовительных стадиях такие явления всемирно-исторической важности, которые по своему реальному и бытовому значению в живой действительности вполне обнаруживаются лишь в следующем за македонским периоде.

Исследователи и писатели по предмету церковной схизмы между Константинополем и Римом в недоумении останавливаются перед тем странным обстоятельством, что в 1054 г. для схизмы, послужившей первой причиной к бесповоротному разделению Церквей и сделавшейся источником столь много оплакиваемых той и другой стороной бедствий для христианской Церкви, собственно, не было в наличности таких фактов, которые бы вызывали неминуемый разрыв или которые бы по своему происхождению относились ко времени папы Льва IX и патриарха Михаила Кирулария. Действительно, недоразумения между Церквами были старые, правда со временем обострявшиеся, но не имевшие в себе задатков к особенно угрожающим осложнениям. Нужно принять в соображение и то, что нежелание открытого разрыва и боязнь вытекающих отсюда последствий служили сдерживающим началом для Восточной и Западной Церкви в смысле тщательного оберегания от новшеств. Но если не было реальных поводов к разрыву, то необходимо допустить искусственное и сознательное обострение отношений, имеющее причину в личных характерах папы и патриарха и в преследуемых ими преступно-эгоистических целях. С этой точки зрения в исторических трудах подвергаются тщательному анализу и осуждению действия или современного схизме папы, или патриарха в соответствии с тем, на какой стороне стоит сам писатель. Трудность изучения этого капитального в истории отношений между Западом и Востоком вопроса, значение которого, мало понятое и оцененное в ближайшее ко времени разрыва время, вырастает и становится более и более рельефным, если на него смотреть в перспективе, зависит, между прочим, и от того, что современные писатели мало его выяснили именно с той стороны, которая для отдаленного от событий историка представляется существенной и единственно важной. Именно, недостаток желательных подробностей в современных известиях оставляет до сих пор под сомнением этот вопрос: сознательно ли шли на церковный разрыв папа и патриарх и кто выигрывал от разрыва?