с пустой рубкой, словно обезумел от ужаса. С «Гордого» продолжали стучать пулемёты, однако расстояние было слишком велико для прицельного огня. Очереди, грохоча, вслепую прокатывались по надстройке.

Этот грохот в кубрике услышал Федосьев. За простынёй стонала Катя, Стешка и жалела, и ругала её, а Петька Федосьев думал, что обстрел буксира Нерехтина ведёт его бронепароход… На «Гордом» не знают, что их капитан жив, и мстят за его гибель. Мстят неповинным и безоружным людям, которых и без того уже пытались сжечь заживо!.. А эти люди спасают Катю Якутову, которую сейчас никак не вытащить из трюма!.. Горецкий — сука!.. Горецкий — сука! — скрипел зубами Федосьев. Чёрт, надо выбраться отсюда на палубу, чтобы его, капитана, увидели на «Гордом» и прекратили огонь!..

Федосьев вцепился в пиллерс и с трудом встал. В глазах всё плыло. Боль пронзала до подвздошья. Хватаясь за койки, Федосьев заковылял к трапу.

«Лёвшино» входил под мост, и решётчатая тень проползала через буксир от носа до кормы. Давясь слезами, Федя поддерживал всё тяжелеющего и тяжелеющего Ивана Диодорыча; лёгкий ветерок взвеял редкие волосы дяди Вани, словно уже что-то уносил от него куда-то вдаль. С высоты моста какие-то солдаты сердито кричали вниз на судно и махали руками, потом бросились прочь. Сенька и Яшка, лёжа, упрямо тянули цепь штуртроса. Серёга Зеров глядел на них, поднимая голову, и шептал:

— Не подкачайте, братцы…

Мимо борта поплыла могучая стена мостового устоя.

Словно бы дождавшись его, как пограничного столба, Серёга сник, и по его крупному телу скользнула последняя дрожь.

И в тёмном кубрике буксира Катя тоже словно бы пересекла границу. Она уже ничего не осознавала. Накаты боли стали просто как дыхание, как суть её природы, и в этой медленно испепеляющей колыбели Катя вдруг ощутила, что тает, плавится, тихо течёт вниз, как воск со свечи, наконец-то освобождая от себя и от своих страданий что-то другое, что-то живое, что-то лучшее…

— Давай, моя хорошая… — бормотала рядом Стешка. — Отпускай!..

…«Лёвшино» прошёл под мостом будто сквозь заколдованные тёмные ворота, и перед ним в бесконечность распахнулся светлый речной створ, в котором висело вечернее солнце. Дальше могло быть только избавление.

Но избавления не было. С крыши надстройки Иван Диодорыч и Федя видели бронепароход Горецкого — он тоже примерялся пройти в пролёт. Труба его дымила, возле пушки и пулемётов двигались люди. «Гордый» показался Феде злым чащобным чудищем, которое преследовало их в лесной глухомани и не отвязалось, когда лес закончился. Чудище пересекло поле, потоптало огороды, нагло протащилось по улице деревни, вломилось во двор, влезло на крыльцо и теперь пробивается в дом, круша дверной проём косматым рылом.

Иван Диодорыч и Федя стояли на крыше надстройки на виду у «Гордого» — некуда больше было прятаться.

— Ещё раз попроси, — велел Иван Диодорыч. — Не за себя — не стыдно…

Федя перекрестился.

— Возбранный Чудотворче… — вкладывая всю душу, начал он, — радуйся, зол прогонителю, радуйся, чудес пучина, радуйся росо неботочная в знои трудов сущим, радуйся, от мятежа и брани соблюдаяй…

Древние причудливые слова звучали будто не из этого мира — будто Федя отыскал какую-то волшебную всемогущую машину, которая работала не на силе пара и не от нефтяного огня, а по ещё неведомым законам вселенной.

— Сыне божиего укрепитель, от всяких мя бед огради! — всё отчаянней и громче требовал лоцман Федя Панафидин. — Скорый утешителю в беде сущих, останови судно, погибель сеюще! Избави рабы твои от греха и помилуй мя!

Слова летели над разгромленным пароходом, над изнемогающей командой, взмывали выше дымящей трубы, выше моста, выше любых колоколен, выше самых чистых облаков — эта неземная речь могла донести слабый голос человека до немыслимых пределов, и Федя знал, что такая сила молитвы дарована каждой душе — но лишь единожды, как рождение и смерть.

А на палубу, шатаясь, вывалился Петька Федосьев — он тоже стремился сюда, чтобы кричать.

«Гордый» вошёл под мост. Мичман Знаменский увидел Федосьева в бинокль — и в полном изумлении повернулся к Роману, однако не успел ничего сказать. Мост был заминирован, подготовлен к уничтожению, и там, наверху, ничто уже не могло отменить мерного отсчёта детонатора. На площадке каменного устоя вдруг ослепительно полыхнуло, и треснул такой взрыв, будто лопнуло солнце. Звук ударил по бронепароходу, осязаемо твёрдый, как доска. Огромная и длинная решётчатая ферма захрустела, словно кость, и стронулась со стальных оснований, выворачивая глыбы из мостовой опоры.

Увидев летящую на него громаду, Роман ещё молниеносно удивился: а как судьба сейчас сумеет уберечь его?.. Конечно, он не погибнет, потому что его жизнь не может обойтись без свершений, не может закончиться внезапно, без знака, без предчувствия… Он ещё столь многого должен достичь, так что глупо говорить, будто… А потом было крушение. Тысячетонной тяжестью стали конструкция пролёта одним концом упала на бронепароход — на рубку и надстройку — и размозжила «Гордому» голову, переломила хребет.

В исполинском фонтане, взметнувшемся вдоль обглоданного каменного устоя, вода и пена перемешались с дымом и паром; из месива жутко высунулся задранный нос парохода с якорем на крамболе; в сторону торчала мостовая ферма. Фонтан замер на миг в высоте, начал падать — и дико вознёсся снова: это взорвался ещё и котёл «Гордого». Полетели какие-то обломки, забурлили гигантские пузыри. Пространство зыбко вибрировало от гула.

Островерхая башня из воды и пены обвалилась, кольцом разбежалась погребальная волна, и «Лёвшино» качнулся на ней, словно поклонился тому, кто его спас. А Федя был потрясён: он воочию узрел божью тайну.

— Значит, будем жить… — прошептал Иван Диодорыч.

…Федя дотащил его до рубки и помог сесть на палубу, прислонив спиной к стене. Иван Диодорыч умер спокойно, хотя его буксир ещё не добрался до родного затона. Впрочем, до затона оставалось-то полторы версты. Полторы версты по тихой и пустынной реке, широко уходящей к далёкому повороту.

— Стоп машина! — скомандовал Федя в переговорную трубу.

Колёса постепенно замедлили движение, в дырявых кожухах замолк шум, и стало слышно, как в железной утробе парохода плачет младенец.

Сенька Рябухин и Яшка Перчаткин в последний раз потянули за цепь, и «Лёвшино», поддавшись, двинулся к близкой уже дамбе, мягко въехал носом на мель, словно умная лошадь, которая сама вернулась в своё стойло. На дамбе валялись ржавые бакены, вдоль приплёска ходили белые чайки.

В кубрике Катя приподнялась на взрытой постели, и Стешка подала ей ребёнка, уже обмытого и закутанного в тряпки. Катя с ненасытным вниманием впервые вглядывалась в личико своего сына, тёмное и сморщенное.

— Какой красивый… — зачарованно сказала она.

— Дак понятно, —