Я была, грубо говоря, убита, совершенно потеряла голову, а если пользоваться современным языком, — впала в нервную депрессию. Из глаз моих катились неиссякаемые слезы, когда я спускалась по лестнице, когда ела соевые сосиски в «Лайоне», когда ехала в метро, когда шла по улице. Никогда не думала, что у нас такой неистощимый запас слез… Видимо, это не было полным отчаянием, поскольку я еще молилась и не искала выхода в самоубийстве, но реальный мир уже стал для меня уступать место миру вымышленному. Я представляла в бреду сильного и доброжелательного друга; образ обретал краски и ощущение реальности, я с ним разговаривала вслух, повествуя о своих горестях. Он словно постоянно был рядом, успокаивал, а в минуты просветления, наоборот, смущал. К психиатру я не пошла; вполне вероятно, это спасло меня от новейшего в ту пору лечения электрошоком — он отнимает у больных память, по крайней мере на время, и все мучительные проблемы начинают казаться им преходящими. Но что мы такое без памяти? Я всегда стремилась проживать до конца все свои горести и все свои радости, в глубине моего помутненного рассудка теплилась уверенность, что я сама справлюсь с безумием. Приходя в себя, я понимала, что для выздоровления мне нужна дисциплина, следовательно, нужна работа, и я продолжала ее искать.

Кто-то посоветовал мне позвонить княгине Марине Чавчавадзе, молодой женщине моих же лет, с которой у нас были общие друзья; кроме того, она встречалась в Женеве с моей матерью и братом. Она работала у Дороти Керен, известной целительницы, открывшей санаторий и усыновившей несколько брошенных детей. Марина, словно почувствовав, что дело не терпит отлагательств, назначила мне встречу в чайном салоне при магазине Харвея и Николсона. Я, как обычно, в слезах, явилась раньше назначенного часа. Сесть за столик не решилась: а вдруг она не придет, чем тогда я заплачу за чай? Но Марина оказалась очень пунктуальной, с ее появлением кончилась череда моих кошмаров. Она тут же позвонила мисс Кристине Фойл, владелице большого букинистического магазина, и уже на следующий день я вышла на работу в этот огромный мир подержанных книг. Работа была не слишком денежной, не слишком интересной, а атмосфера и вовсе тяжелой. Мисс Фойл управляла своими работниками железной рукой, что не способствовало росту ее популярности у служащих, по большей части беженцев из центральной Европы. Но какое это могло тогда иметь значение! Теперь мне приходилось рано вставать, чтобы вовремя успеть на работу; по вечерам я слишком уставала и уже не общалась с воображаемым другом, — так я перестала плакать, а повседневная рутина вернула меня к реальности. Поэтому, когда я спустя восемь или девять недель вернулась от Святослава из Хиэфорда с опозданием на два дня и была уволена неумолимой мисс Фойл, я уже выздоровела. Она подействовала на меня лучше электрошока.

Выйдя на свет из длинного черного туннеля — от моего нервного потрясения осталось лишь легкое расстройство вегетативной системы, сохранившееся до конца войны, — я ощутила, что жизнь прекрасна, может быть, даже еще лучше, чем раньше, хотя я снова оказалась на улице.

К тому же я обнаружила, что переехала не просто в другую страну — на иную планету. Мне было не по себе уже от того, что мы находились на острове, окруженном со всех сторон водой. Я сохранила привязанность к другим границам, разделяющим страны, к границам, внушающим уверенность, к границам, которые, в случае надобности, всегда можно пересечь незаконным путем, избежав таким образом опасности, — здесь же границей было море.

Я понимала, что у страны, куда я попала, богатое культурное прошлое, но она тем не менее какая-то странная и очень сложная. Все здесь сбивало с толку, даже язык — каждое слово могло иметь помимо своего прямого значения благодаря только интонации тысячу разных смыслов. Например, «sorry» можно произнести на разные лады, имея в виду «мне очень жаль», «простите», «пошли вы к черту» и даже, думаю, «я вас люблю». Я сейчас говорю о Великобритании сороковых годов, с тех пор она, как и другие страны, сильно изменилась. Тогда кастовая разделенность общества ощущалась там больше, чем где-либо. Были люди, к которым все обращались только «сэр», и такие, которые никого сэром не называли, разве что баронета. Англия казалась мне пирамидой: на вершине ее находился король, затем правящий класс, состоящий из герцогов, выпускников знаменитых колледжей и университетов, Оксфорда и Кембриджа, но который, следуя принципам греческой аристократии, принимал в свое лоно преуспевших благодаря своим личным заслугам или деловой хватке; чуть ниже располагался немногочисленный средний класс и, наконец, народ — суровый, упорный, неизбалованный. В пропасти, открывавшейся у подножия этой пирамиды, кишела смесь из представителей всех народов белой расы, а на самом дне — цветные, люди с черной, желтой, красной кожей.

Для того, чтобы вознесшаяся так высоко страна не впала в гордыню, чтобы у нее не закружилась голова, существовал Творец Вселенной (и, само собой, Британская империя). Ум, высшая добродетель для французов начиная с эпохи Просвещения, англичанам казался скорее свойством подозрительным, что отчасти справедливо, поскольку рассудок нередко несет в себе разлагающую силу. Проявление ума в Англии — привилегия интеллектуалов, они одни могли его демонстрировать. В прочих кругах «быть умным» считалось дурным вкусом и даже полагалось скрывать как порок, хотя интеллектуальный снобизм особой «касты» был лишен непосредственности, к чему я никак не могла привыкнуть.

Ждали меня и другие сюрпризы. Мало-помалу я обнаружила, что за холодностью и безразличием англичан скрывается крайняя ранимость. Оттого они и надевали на себя непробиваемый панцирь, что сами прекрасно понимали: стоит постороннему проделать в такой защите маленькую брешь, как вся их оборона рухнет. И откроется душевная теплота и даже человеческие слабости. В определенном смысле англичане представлялись мне антиподами французов: те кажутся, на первый взгляд, уязвимыми, а порой мягкотелыми, но внутри у них стальной стержень, который поколебать довольно трудно. Некоторыми своими чертами англичане напомнили мне немцев: такие же сентиментальные, а то и с призванием поучающих гувернанток. Мне казались ужасно смешными усилия друзей, к какому бы классу они ни относились, научить меня жить по правилам, принятым у англичан. Они напрасно тратили время, ведь я не скрывала, что мне скучно брать вилкой каждую горошинку и я не стремлюсь походить на англичанку. С другой стороны, вопреки конформизму англичан, я нигде не видела столько оригинальных и эксцентричных характеров, как в этой стране.

Англичане научили меня куда более важной, чем их манеры, вещи — отказу от self-pity, жалости к себе самой. Как только перестаешь плакать над собственной участью, все твои горести оказываются преодолимыми. Мне повезло, я увидела Великобританию в час испытаний, и это стало для меня настоящим уроком терпения, гражданского мужества и отваги.

Несмотря на существование сословий, политический строй Великобритании, пока «общество потребления» не утвердило и тут свой прискорбный для всех стран стандарт жизни, больше, чем где-либо, соответствовал истинному понятию демократии. Достичь этого можно было только благодаря терпимости и уважению к инакомыслящим.

Вот несколько примеров. В самый разгар войны клиенты пивных спокойно, словно речь шла не о предателях, слушали призывы «лорда Хау-Хау» и Нормана Бейли-Стюарта, что, однако, не помешало тем же англичанам по окончании войны одного приговорить к смерти через повешение, другого заключить в тюрьму на острове Райт.