не забывается. Очень хорошо помню, что мною двигало, когда я ее писал: стремление разгадать загадку, сложившуюся вокруг Махно и его Повстанческой армии, махновской «республики», образовавшейся в белом тылу поздней осенью 1919 года, истории союзов и разрывов Махно с красными и т. д. Я думал так: я все выстрою, изложу, как средневековую хронику, а потом придут другие, талантливее меня, и напишут уже настоящую книгу. Но ничего лучше никто так и не написал.

А вот Платонов, Хлебников – это мои любимые… Тут даже трудно сказать кто – авторы или пресонажи. Потому что жизнь поэта, писателя – есть, наверно, главное его произведение. Мне Хлебников впервые попался в 10-м классе – на ксероксе откатанный 4-й том полного Тыняновского собрания сочинений. Я только пригубил «стаю лёгких времирей…» – и меня просто унесло. Я выпросил книгу у моей тёти и перепечатал на пишущей машинке. До сих пор где-то эти перепечатки лежат. Так вообще никто не писал. А потом, когда я еще с биографией Хлебникова познакомился…

Понимаете, и Хлебников, и Платонов, будучи детьми революции, ее романтиками, ее пророками и святыми, оказались для революционной литературы в конце концов совершенно неприемлемыми. Ни по тематике, ни по языку, все, сделанное ими, никак не ложилось в ложе «советской литературы». Ничего ни в том, ни в другом нет «советского». Это мирового уровня литература, без всякой уступки «задачам момента» и «злобе» большевистского дня. И в том, и в другом есть истина-тайна гения, есть абсолютная свобода творящего духа, запредельность этой свободы: Сергей Залыгин как-то сказал, что в лице Платонова русская литература еще раз, после классики XIX века, удивила мир и заставила его вздрогнуть и даже растеряться – не потому, что Платонов «разоблачил» что-то, чего никто не разоблачал, а потому, что история литературы не знала еще столь яростной формы лингвистического сопротивления, столь парадоксальных образов Революции и пост-революционного времени, которые писатель создал, спасаясь в языке в экзистенциальном, или даже в чисто религиозном значении слова «спасение».

Математическая модель языка Платонова, вероятно, обнаружила бы, что каждое слово так вяжется у него с другими словами, что, не выдерживая суммы напряжений, оно взрывается, реализуя все множество своих значений. Каждое слово – это созвездие, и отношения между смысловыми оттенками, проявляющимися через это слово, совершенно уникальны. Это какой-то священный язык, неподвластный порче и злу времени. Поэтому так трудно было редакторам править его, объяснить конкретно: что неправильно? Для советской литературы Платонов неприемлем на уровне языка. И на уровне языка – неуловим. То же было и с Хлебниковым. Прибавьте к этому то, что и Хлебнков, и Платонов – оба чувствуют намагниченность Каспийским пространством, и именно здесь разворачивается действие их программных произведений – «Труба Гуль-муллы» Хлебникова, «Песчаная учительница» и «Джан» Платонова. В стихах Хлебникова явлена вся поэзия «степного моря» – как называл Каспий Платонов. Неудивительно поэтому, что моя «Каспийская книга» началась с эссе о Хлебникове, написанного после поездки в дельту Волги в 1999 году… Я около месяца его писал, и когда закончил, то понял вдруг, что вместе с Хлебниковым прорвался в нечто радикально-новое. Я такие эссе никогда до этого не писал. Был вечер какого-то сентябрьского дня. Над стадионом «Динамо» ослепительно сияли прожектора, освещая футбольное поле. Шел матч. Я вышел из дома, в сумерках уже дошел до Белорусского вокзала, купил бутылку пива и медленно, по глоточку, ее выпил. Когда я завершил круг по привокзальной площади, я уже каким-то образом знал, что этим эссе открывается большая работа. Новая книга открывается…

Да! Кроме всего прочего, именно Платонову я обязан методу (плохо сказано) восприятия мира – «путешествие с открытым сердцем». Хлебников так же бродил по земле – с открытым, распахнутым сердцем. Вот с этой открытости, готовности сердца отозваться – путешествие, собственно, и начинается.

Куда вы мечтаете еще поехать? Есть ли такие же притягивающие вас районы, как Каспий, где вам еще не доводилось бывать? А где, наоборот, совсем неинтересно?

Странный вопрос… Он, вроде бы, дежурный, закрывающий интервью. А для меня оказывается чрезвычайно болезненным, потому что, в общем-то, я никуда сейчас ехать не хочу. Такое со мной было после более чем десятилетнего романа с Севером: я написал «Остров…» и понял – что хватит, достаточно, больше не тянет. А до этого побывал на Соловках, на Кольском, на Новой Земле, три раза ездил на свой остров Колгуев… Я бы сейчас, честно говоря, поехал куда-нибудь на Мартинику, или во французскую Гвиану – туда, где много моря и французского языка. Просто поотмок бы в океане. Понежился бы. Имеет же право человек понежиться раз в жизни? Но это решительно невозможно: и в жизни как-то все ненадежно устроено, и дочь школу заканчивает – в институт поступает, и вообще денег бы надо раз в десять больше, чем у меня есть…

Летом с друзьями поеду на Алтай. Посмотрим, что из этого выйдет. В голове есть какой-то фантастический маршрут: Бурятия – Тува – Алтай – Китайский Туркестан – Тибет – Индия. Не знаю, как можно такой маршрут в принципе проделать, кто мог бы финансировать… Но я прекрасно помню, как после одной-единственной – и по продолжительности меньше недели – поездки в дельту Волги весь мой внутренний мир собрался вокруг Каспия. И каким-то чудом мне в результате удалось совершить путешествие вокруг Каспийского моря: и люди нашлись, готовые поддержать, и время как-то выпрямилось, отвердело, заострилось стрелой…

Мой отец, журналист «Комсомольской правды» Ярослав Голованов, объездил весь мир. Не был только в Антарктиде. И я понимаю, что неинтересных стран (мест) нет. Я бы с удовольствием и в Америку съездил, и в Австралию, и в Марокко, и в Японию, и в Китай. Но я так врубаюсь в пространство, что меня потом оттуда не выдерешь – поэтому приходится выбирать, осторожно и внимательно относиться к своим перемещениям – а то сам не заметишь, что уже начал писать следующую книгу… Впрочем книга – это всегда счастье, как новая любовь. Но пока что я – на распутье. В таком немного подвисшем состоянии. И тут, похоже, действительно пора ставить точку. Вернее, многоточие…

Николай Кононов:

Индивидуальные формы языка никому неподвластны

Беседа с утонченным стилистом, прозаиком, поэтом и арт-критиком из Санкт-Петербурга Николаем Кононовым.

Николай, вы – автор прозы, поэзии, арт-критики. Разделяются ли для вас эти жанры иерархически? У каждого из них единая цель, но лишь разные средства ее достижения?

Конечно, поэзия важнее всего, она одна – способ всеобъемлющего понимания, без нее все остальное для меня – сумерки и недоступность, острова безопасности, банальность. В ней заключен язык, и она сама его порождает, посему