Дагестане традиционализм, не противоречащий моим мирным анархистским симпатиям. Дело в том, что любой традиционализм – это, прежде всего, уклад. Крестьянский ли, горский – это все равно. Иначе, без традиционализма, не выживешь. Вот поэтому старших надо уважать, а маленьких – любить. Молодые должны помогать старшим, а богатые – бедным. Поэтому мужчина должен быть главой семьи, а женщина – женщиной. Это великое звание, я преклоняюсь перед ним. Но к чему это? К тому, что – все горцы – традиционалисты. Но среди этих традиционалистов были анархисты. В XIX веке в Дагестане существовали так называемые «вольные горские общества», которые фактически осуществили анархический идеал, во всяком случае, устранили из своей жизни государство. Это были сравнительно локальные образования – 10-15 аулов, но управлялись они одним только кадием, старейшиной, которого депутаты от других деревенских общин выбирали главным. Таких «вольных горских обществ» в Дагестане было немало, они, естественно, взаимодействовали между собой, а в случае войны они собирали общее войско, которое способно было противостоять очень сильному противнику. Так было в 1741-м году, когда в Дагестан пришел Надир-шах; так было позднее во время Кавказской войны…

Раньше не только Россия, но и Америка были глубоко традиционными странами, потому что традиционализм порождали все эти фермеры, ковбои, крестьянство, одним словом. А сейчас крестьянство – где оно? У нас – только на юге. В чем тогда бедному традиционалисту искать опору и оправдание? Особенно в городах? Я бы сказал, что в биологии. Вот, в любой популяции существует 50% нормы. Потом – по 20% справа и слева от этой нормы – уклоняющихся в ту или иную сторону (с одной стороны более способные, более жизненные, с другой – неуклонно склоняющиеся к «троечникам» во всем). И остается по 5% сверхталантливых и, наоборот, полных деградантов. Так вот. Я предпочел бы не отрываться слишком далеко от большинства. Все время его чувствовать. Там люди не подвергают сомнению то, что старших надо уважать, а детей любить, а мужчина должен быть мужчиной, а женщина – женщиной. На этом невидимом порядке можно надстраивать новые этажи свободы: внутренние этажи. Может быть, это и будет единственным действительным движением к свободе. А никакой отдельной морали для одаренного меньшинства не существует. Это – чистое вырождение.

Вот и все, что я хотел сказать о традиционализме. Но мне почему-то неудержимо хочется вспомнить еще одну цитату из Уайтхеда (я ее вычитал, конечно же, в книге В. В. Налимова, а не в подлиннике). Там речь идет как раз о порядке: «… необходимо нечто более сложное: порядок, проникающий в новизну, с тем, чтобы устойчивость порядка не вырождалась в простое повторение, а новизна всегда была бы рефлексией над основаниями системы…»

«Возможно, свобода и равенство, свобода и власть, свобода и организованная действительность никогда не смогут прийти к удовлетворительному согласию, до тех пор пока жизнь как отдельных людей, так и всего общества будет строиться на эгоизме, до тех пор пока сам человек не подвергнется серьезным духовным и психологическим изменениям и не устремится за рамки обычного социального порядка…», писал Ауробиндо в «Идеале человеческого единства». Или короче – «свобода в служении», как сказано… А слово «примордиальный», частотное у Эволы и особенно у Генона, было, как вы догадались, приветом им. А касательно анархизма – я всегда говорил, опять же немного фраппируя, что к анархо-коммунизму, анархо-синдикализму и анархо-индивидуализму следовало бы добавить анархо-традиционализм. Потому что в условиях, когда анархический золотой век всеобщей свободы и братства оказывается, увы, утопией, можно было бы руководствоваться, хотя бы равняться на традиционалистский идеал – следование путем духа и самосовершенствования, а не меркантильно-технократической дорогой бесконечного «накопления капитала»… Сложно воплотить традиционализм – так монархия уже более или менее воплотима, те же Япония и Англия с их бережным отношением к собственной истории и обычаям – совсем неплохой пример… Вы были во многих странах, искали там того же – я огрубляю, термины могут быть другими – духовного опыта и умиротворения дорогой. Но в том же Дагестане, как вы писали в «Каспийской книге», вам все же было неуютно от радикального исламизма. В «Каспийской книге» вы много пишите про Азербайджан – но туда сложно въехать с армянской визой в паспорте. Мир раскрывается, как цветок, отменяет границы и визы, или старые и новые конфликты приведут к дальнейшему схлопыванию венериной мухоловки?

Привет от Рене Генона в слове «примордиальный» я не угадал. Хотя сейчас вспоминаю, что в его текстах как раз очень много таких слов. Я понимаю, Генон автор сложный, он ведет разговор в рамках исламской культуры и тут же обращается к культуре Запада: как полемист, как провозвестник правды и глубины исламской традиции. Вот у переводчика и возникает искушение – раз уж все равно такие тексты будут читать люди с университетским, как минимум, образованием и знанием одного-двух европейских языков – не отыскивать точный русский эквивалент в каждом конкретном случае – а оставить латинизм – авось поймут как-нибудь. Ну вот, «как-нибудь» и понимают. Я об этом говорю не только как читатель, который на таких словах всегда поскальзывается, как на кусках плохо переваренной, отрыгнутой пищи – но и как переводчик, который всегда ставил себе задачей сделать перевод до конца, не оставлять таких вот отрыжек. Как ни мало я переводил, мне случалось переводить тексты довольно сложные – например, фрагменты геопоэтического манифеста Кеннета Уайта «Le plateau de l'Albatros» – и я себя постоянно ловил на том, что проще всего, и даже искусительно – соскользнуть в «примордиальность». Придать латинскому слову видимость русского, видимость понятности. Но переводчик не должен оставлять работу на полпути. Это вот первое.

Второе: то, что вы противопоставляете традиционализму и называете «меркантильно-технократической дорогой» есть, в некотором смысле, тот мир, в котором мы живем и который почти целиком есть уже мир одержимости. Это та же дорога, но иной ее отрезок, можно даже сказать, финальная стадия: одержимость на грани психической болезни: деньгами, властью, славой, вещами, интернетом, политикой, масс-культурой… Даже медицина превратилась в царство одержимости. Это конечный продукт зрелого капитализма, в котором покупается и продается все. Насколько это гнилостно и опасно, мы видим по современной ситуации в мире. Я очень критически воспринимаю ее, но не хотел бы себя упаковывать ни в традиционализм, ни в какой-либо «– изм» вообще. Я человек верующий и потому от «– измов», слава Богу, свободен. Разумеется, Петру Алексеевичу Кропоткину в доброй старой Англии было куда уютнее чувствовать себя анархистом, чем в революционной России. Но и Англия, и Япония в ее современном виде – это не традиционные