— Разливай вино и улыбайся, — дала она совет, завязывая тонкие шнурки. — Улыбайся мужчинам, люби их всех, и пусть каждый думает: ему ты рада больше прочих.

— Но как, если я не рада?

— Представь, что твои куры упали в колодец, а он вытащил. А другой купил — что ты продавала?..

— Щётки и верёвки.

— Он купил их и не торговался, и заплатил сверх того. В твой сад забрёл бык — третий прогнал его и поправил изгородь. Вот так, сестрёнка, и если с тобой заговорят, не молчи.

— О чём мне с ними говорить?

— Проще некуда: хвали их, — улыбнулась Шелковинка, глядя снизу вверх. — И дай другую ногу.

— Хвалить? За что, за кур, спасённых из колодца?

Шелковинка поглядела укоризненно, а за спиной прыснула Звонкий Голосок, бормоча сквозь смех: «Хвалить за спасение кур! Ох, представляю их лица».

— Как же я поддержу беседу? — воскликнула Нуру. — Я ведь ни в чём не разбираюсь!

— Этого и не нужно. Говори, как они умны, какую радость доставляют тебе их речи, а понимать не обязательно. Ничего, ты посмотришь на нас и научишься.

Уголёк заглянула в комнату, опершись на косяк, и сказала:

— Не знаешь, что говорить — молчи и улыбайся.

Изогнув уголки полных губ, она склонила голову и посмотрела из-под ресниц.

— А если мужчина спросит, почему молчишь, попроси прощения и скажи ему: рядом с тобой трудно дышать и в голове не остаётся мыслей. Скажи, что речи его для тебя как музыка, и ты готова слушать ещё и ещё — пусть он говорит.

Голос её стал мягким, как дорогая ткань, как свежий мох, и глубоким, как ночь. Если б она хвалила мужчин за спасение кур, те, пожалуй, и согласились бы, жадно ловя каждое слово.

— Мужчины падки на лесть, — продолжила Уголёк. — Сама удивишься, как легко рыбки заглатывают наживку. Ты можешь быть умна, можешь разбираться в их делах — одного это порадует, другого оттолкнёт. Но лесть, самая дешёвая, пустая, которой цена медный ноготь, заставит их есть с твоих рук. Запомни хорошенько, Синие Глазки!

— Запомни, — кивнула и Шелковинка. — Это секрет из тех, за которые платят золотом. Мужчины идут сюда отдохнуть. Советы они получат в любом другом месте, а отдохнуть могут только с нами. Теперь идём, сестрёнка! Пора.

Нижний зал совсем переменился. Утром, казалось, он был голым со всеми его расшитыми подушками, узорными колоннами и низкими столами из тёмного дерева. Теперь же он оделся в дым курильниц, и в этом сладком тумане мерцали маяки алых ламп, мягкими островками собрались подушки, манили оазисы фруктов и закусок. Негромко пела вайата, длинная дудка, но музыканта не было видно — должно быть, сидел в соседнем зале, на женской половине.

Уже пришли гости, и Имара в ярких одеждах ходила между столов, наливая вино. Заметив Нуру, сунула ей в руки глиняный кувшин и прошипела:

— Где прохлаждаешься? За работу!

Кочевники были здесь. Нуру не видела их прежде, но сразу узнала: лица жестки и широкоскулы, глаза узки не от заплывших жиром щёк. Злые глаза. Взгляд поддевал, как конец ножа: на что годится добыча?

То было жестокое племя, которому на всей Сайриланге не нашлось дома. Они выживали в песках, там, где других убьёт жар, знали оазисы и тайные тропы. Их боялись в землях Светлоликого Фаруха. Кочевники налетали чёрным вихрем на своих худых быках, в которых, говорят, текла и кровь антилоп, и стрелы ядовитым туманом опускались на дворы, накрывая испуганных людей — горе поселению на отшибе! Кочевники собирали добычу и исчезали, не оставляя выживших. Пока узнают, пока отправят воинов, станет поздно: в песках не найти следа. Мёртвое поселение молчит, а на площади спит, улыбаясь, младенец из глины с губами, испачканными кровью — знак кочевников, который никто не умел толковать. Может, знали мертвецы, но они уносили тайну с собой.

И вот кочевники здесь. Простые одежды подпоясаны ремнями из красной кожи — уж не антилопьей ли? Волосы сваляны в жгуты и хитро заплетены, и на груди у каждого дитя, наколотое краской, спящий младенец, выставленный напоказ в широком вырезе рубахи без рукавов.

Городской глава простил им всё, позвал сюда, как гостей. Вот и он, должно быть — немолодой, усталый человек в расшитых одеждах, лишённый упругости полежалый фрукт, который завернули ярко, но не сумели скрыть оплывшие черты. Не помогал в том и сумеречный зал, и неверный отблеск ламп. Сам ли он пригласил кочевников, или то была воля наместника Великого Гончара, Светлоликого Фаруха?

— Эй, девка, вина! — окликнул кто-то, щёлкнул пальцами.

Нуру вздрогнула, осмотрелась и пошла на зов, неловко ступая ногами, не привыкшими к сандалиям. Подошвы скользили по ворсу ковров, шнурки жали, сковывая шаги. Запотевший тяжёлый кувшин холодил руки, и, прижатый к груди, промочил лёгкую ткань.

Она наливала вино, не видя краёв чаши, и руки тряслись, и губы тряслись, и улыбка не держалась, слетала.

— Я тебя раньше не видел, — сказал кочевник. — Как зовут?

Он был немолод и слеплен грубо, наспех: Великий Гончар не сглаживал углы, работал, будто рубил. От уха до подбородка тянулся шрам, другие расчерчивали руки и открытую грудь. Он брил виски, а в высоко уложенной причёске из жгутов блестели украшения — не те, что принято носить в волосах, а кольца, подвески, даже браслеты из серебра, кости и дерева.

— Взял у тех, кого убил, — пояснил кочевник, заметив взгляд Нуру, провёл по волосам и улыбнулся острыми подпиленными зубами. — Назови своё имя.

Среди браслетов были и тонкие, на детскую руку. Нуру молчала, пытаясь улыбаться. Она забыла, какое имя ей дали, не помнила и настоящее. Помогла Шелковинка, незаметно оказалась рядом, обняла за плечи.

— Наша скромница, Синие Глазки. Будь с ней поласковее, Йова, и она заговорит.

— Скромницы мне не интересны, — сказал кочевник, поднял чашу и приказал, указывая на стол:

— Танцуй!

Шелковинка легко вспрыгнула на тёмное дерево и заплясала, отбивая сандалиями ритм. Гибкая, как струйка дыма, подхваченная ветром, она хлопала в ладоши и кружилась всё быстрее. Лёгкие юбки её разлетались. Кочевник, прихлёбывая вино, глядел с прищуром и кивал головой.

Танцевали и другие. Ловя мелодию невидимой вайаты, пела Звонкий Голосок, сидя на коленях у храмовника, обритого наголо. Служитель Великой Печи не погнушался прийти сюда, и пришёл не для того, чтобы обличать грехи.

— Налей, — негромко и устало попросил городской глава. Он вернулся к беседе с Имарой и на Нуру не смотрел, зато хозяйка так и бросала взгляды.

— Бедняки всё мрут. Мы выставили стражу, чтобы не