поглаживали и похлопывали, но ни в ком я не видел почтения, лишь алчные улыбки да в глазах отблеск золота, что им обещано.

— Что ж он связан? — смеялись они. — Пытался сбежать?

— Может, ещё попытается, — ответил Хепури сердито. — Гоготать будете, когда получим награду и уйдём из Сердца Земель. Надеюсь, вы не болтали, и по нашим следам не пустятся охотники за золотом!

— Мы ума лишились, по-твоему? Никто не знает, кроме братьев твоей жены, а уж они будут молчать, или придётся им выложить, что продали сестричку! Этот вот только…

Они отошли. Торговец задышал тяжело и воскликнул:

— Зачем вы приволокли сюда этого сосунка?

— Так братьев подслушал. Их мать ушла к Великому Гончару этой ночью, как ей принесли весточку, что дочь умерла. Ндани сказал, чтоб мы завезли его подальше, да и…

Человек свистнул.

— А то растреплет, больно уж зол, и, видишь, самая дурная порода: золотом не купить. Только мы, Хепури, нанимались на всякое, но не на эти дела. Нужно будет, прикроем друг другу спины в честном бою, но в том, чтоб убивать связанных мальчишек, чести нет. Это ты уж сам.

— Так мы не будем убивать, — решил Хепури. — Оставим его в стороне от дорог, и пусть Великий Гончар решит, забирать его или нет.

— Так он выйдет куда-нибудь.

— Связанный?

— А-а, связанный…

Люди рассмеялись, и смех был похож на звериное рычание.

— Ну, чего тянете? — сказал Хепури. — Тащите груз на большую телегу, или ждёте часа, когда на дорогах станет людно? Дотянете, что и Шаба вернётся…

Нуру говорила, если только не ошиблась, что путь от ущелья до поселений занимал два дня, а значит, Шаба никак не мог вернуться теперь.

— Разве мы не станем его ждать?

— Нагонит. Шаба знает дорогу, а нам пора.

Новая телега была просторна: меня уложили на бок, и место ещё осталось. Передо мной, точно плетущая кокон гусеница, извивался спутанный мальчик, грыз лоскут, которым ему заткнули рот. Пока меня укладывали, тянули с одной стороны и толкали с другой, мальчик рычал, как пойманный дикий зверь, стремясь добраться до своих мучителей, хотя ничего не смог бы им сделать. Когда они ушли, завесив нас тканью, он притих. В нём я увидел Нуру, какой она была ещё недавно.

Мальчик осмотрел меня с недоверием, хмурясь. Он не мог ни тронуть меня, ни заговорить, и, видно, это мучило его. Он сердито кривил лицо, дёргал щекой.

Повозка закачалась, выбираясь из песков на дорогу, и мальчик перевернулся, но не от тряски, как я подумал сначала. Отыскав моё колено на ощупь, он начал перетирать верёвки, стремясь освободить руки, связанные за спиной. Временами нас подбрасывало и било о пол и рёбра бортов, и ему приходилось хуже, но он не сдавался и почти не отдыхал. Верёвки не поддавались — крепкие, из скарпа. Может, он сам и плёл.

Мальчик дышал всё тяжелее. Там, наверху, Великий Гончар обжигал глину, и крытая повозка будто превратилась в печь. Воздух загустел, и тело моё, должно быть, стало горячим. Мальчик ещё продолжал бороться, но слабо, из последних сил, и вскоре затих.

— Может, устроим привал? — спросил кто-то из людей. — Быков заморим.

— Не заморим…

— Да и Шаба нагнал бы скорее.

— Нагонит. У него в лапах жирный кусок, но с нашей добычей не сравнится. О, он нагонит!

— За сколько ты велел ему продать девку, Хепури? Не жалеешь?

— За три. Что мне жалеть? Если буду в Таоне, проведу с ней столько ночей, сколько захочу, и это мне обойдётся почти даром. К тому времени её научат угождать мужчинам, и она сделает это с радостью, и ещё поплачет, что отказалась быть мне женой. Я получу своё!

Мальчик зашевелился. С едва слышным стоном он дёрнул верёвки и вновь принялся тереть их о моё колено. Мне хотелось, чтобы он сдался и умолк, чтоб его вынесли и оставили, как собирались, под раскалённым небом на горячей земле. Мои старые раны проснулись и ныли, и я чуял, как появлялись новые — я хотел забыться и уснуть, пока меня не привезут на место, пока братья мои не разбудят меня. Забыться! Довольно с меня людской крови и боли.

— Остановимся, — повторил человек снаружи. — Расставим навес, переждём. Зря поехали этой дорогой.

— Тут меньше любопытных глаз.

— Ни тени, ни воды, потому и меньше! Кроме нас дураков не нашлось… Посмотри, как дрожит марево над песками, будто стелется огонь, накатит — и смерть. Случись что с быками, нам никто не придёт на помощь!

— Ладно уж, остановимся, — согласился Хепури. — Ненадолго. Дай быкам воды, а вы оттащите сосунка в сторону, туда, где не сразу найдут. А лучше бы засыпать его песком.

— Живого? На это я не пойду…

— Так я пойду! Ты трус и дурак. Ему так и так умирать, зачем оставлять следы? Если тело найдут, его могут узнать. Вот верёвки, их плетёт его семья, вот обрывок платья сестры, которым ему заткнули рот. Думаешь, люди долго будут гадать, с кого спросить? И ведь мы говорили об этом.

Мальчик дёрнул руками раз, другой и замер. Должно быть, устал бороться.

Я слышал тяжёлое дыхание снаружи. Кто-то молчал, раздумывая, и раздумье давалось ему нелегко.

— Ну, Хепури, это уж… Давай развяжем, дадим ему нож, и пусть дерётся — вот это будет честная смерть.

— Заботишься о чести, Менги, так возись сам. Давай, а мы отдохнём.

Слышно было, как захрустел под ногами песок, как замычали быки, радуясь, что их напоят. Один из людей подошёл к повозке сзади, заглянул под навес, щурясь. Вздохнув тяжело, он утёр лоб под белой тканью, укрывавшей голову и промокшей от пота, и хлопнул себя по боку, где висели ножны. Он не сводил глаз с мальчика, и мне стоило принять решение, принять теперь, — но людское время шло так быстро, а у меня были причины вмешаться и были причины оставить всё как есть.

Птицы-кочевники закричали, разлетаясь, и заревели быки. Нежданный ветер налетел, рванув навес повозки, и о ткань мелко застучал песок. Кто-то охнул, и человек с ножом обернулся. Я увидел страх на его лице.

— Что это?

— Великий Гончар, пощади нас!

— Порождение песков! Это порождение песков! — раздались истошные вопли.

Повозка двинулась, кренясь — то ли быки, крича от страха, потянули её, то ли их погнали люди. Ткань захлопала, едва не срываясь. В ветер вплёлся голос Хепури.

— Стойте, трусы! — звал он. — Где теперь ваша честь? Сражайтесь, сражайтесь!..

Мальчик пошевелился, и глаза его, широко раскрытые, блеснули в наступающей тьме. Человек, пришедший отнять его жизнь,