В разговоре выяснилось, что Буткевич окончил офицерскую – казачью – школу у атамана Калмыкова в Хабаровске. Следовательно, офицерству его было в то время года два, не больше.

В тот день мы впервые вместе пообедали (в ресторане с верандой над морем), выпили водки и стали приятелями. Стихи Бориса Беты – он их так подписывал – мне очень понравились. Я показал их Сергею Третьякову и Николаю Асееву, с которыми тогда дружил. Однако, оба они отнеслись к стихам Беты холодно. От этих поэтов впервые услышал то, что всю жизнь свою сам Бета всегда слышал о своих стихах:

– Талантливы, мол, но не обработаны.

С этим я не согласился, как и никогда не соглашался.

– Почему же «не обработаны», если стихи эти, и в настоящем их виде, заставляют нежно погладить взглядом кривящееся лицо их странного автора? Чего же еще требовать от стихов?

Я тогда собирался издавать во Владивостоке журнал и издал один номер «Востока». В нем впервые появились стихи Беты.

С моей легкой руки Борису Бете повезло.

На рассказ его, напечатанный в том же «Востоке», обратил внимание М. Н. Вознесенский, редактировавший в то время во Владивостоке большую газету «Голос Родины».

Он взял у Беты несколько рассказов и предложил ему писать для газеты роман. Из романа ничего не вышло, – Бета напечатал лишь отрывок, – но все-таки газета дала моему новому приятелю возможность существовать сносно. Дикая солдатская шинель без хлястика исчезла безвозвратно. Бета стал щеголять в коричневом костюме английского фасона – короткие штанишки с чулками. Лицо порозовело. Откуда-то появился особенный, манерный, скользящий шаг, корнетское присюсюкивание и: «Мы, гусары!»

Немало детского оставалось еще в моем приятеле.

* * *

Я знал Бету три года, с 1920 по 23-й, когда уже при большевиках он бежал из Владивостока, перейдя границу у села Полтавки.

За три года у Бориса Беты не было своего угла, – ни квартиры, ни комнаты, ни даже какой-нибудь определенной «койки». С появлением в печати первых его произведений – появились у Беты и деньги и, по нашим заработкам, – немалые.

Цыганская натура, – Бета и жил по-цыгански. У него, например, никогда не было больше одной рубашки, – одна смена белья. Когда же белье становилось грязным, – а Бета любил франтить и был баричем, – он покупал себе новое белье, грязное же выбрасывал.

Во Владивостоке Бету очень любили, о нем заботились, как о ребенке. Обычно он жил у кого-нибудь из своих приятелей или поклонников, имеющих семьи.

Никакой подневольной – для куска хлеба – работы Бета никогда не делал; если ему предлагали где-нибудь службу, он обычно отвечал:

– Мой труд – мои рассказы. Не виноват же я, что за них так мало платят.

Он был прав, но только отчасти. За литературный труд Бете платили достаточно. Достаточно для того, чтобы быть сытым и иметь свой угол, но мало, конечно, чтобы вести жизнь «сноба», которую он любил. Легкую, веселую, пьяную жизнь с литературным досугом от нечего делать. Бета презирал многое из того, на что необходимо было сжаться, чтобы не погибнуть. В этом отпрыске старого дворянского рода было много от его предков, проматывавших свое состояние по цыганским таборам. Только Бета тратил не деньги, а свой талант, свою исключительно нежную душу.

За свои владивостокские годы Бета написал много рассказов и стихотворений. Почти все это сохранилось у его поклонников и поклонниц. Собственно, на его долю – на Дальнем Востоке – выпала большая удача. Почти каждая его строка попадала в цель, находила восторгающееся сердце. Его стихи шли к читателю еще до напечатания – переписывались и береглись. Много рукописей Беты имеется у В. Н. Иванова, у В. А. Ивановой, у М. В. Щербакова и О. Н. Бари. Есть они и в других местах.

Бета любил дарить стихи. Он знал, что их будут беречь, может быть, больше, чем его самого. А, быть может, он чувствовал, что эти лоскутки теперь пожелтевшей бумаги, – переживут его. Бета часто говорил о смерти. В творчестве Беты и в судьбе его стихов есть нечто роднящее его с другим большим поэтом, в годы революции тоже жившим в Сибири. Говорю о Георгии Маслове.

* * *

В моей первой книжке стихов, которая вышла во Владивостоке в 21 году, я посвятил Бете стихотворение. Но крепко я никогда не любил его, он меня – тоже. Мое ироническое отношение к его скорбям и мучениям сердило его. В свою очередь, меня раздражала его элегичность.

Близкими друзьями его были – Михаил Щербаков и Всеволод Иванов, а еще ближе – те веселые и шумные молодые люди, с которыми он проводил ночи в портовых кабачках и барах Владивостока. Много вреда принесли ему эти кабачки!

По утрам я часто встречал Бету, и обычно он был в подавленном состоянии. Лицо кривилось, левая щека подергивалась. У моря, – а оно шумело угрожающе под высоченным обрывом, – Бета раз сказал мне:

– Знаете, – (мы так и не перешли на «ты», хотя много раз пытались сделать это и неоднократно пили на брудершафт), – знаете, мне сегодня так тяжело, что я плакал!

Я пожал плечами.

– В этом признаваться надо женщинам. Чем я могу утешить вас? Не умею!

Мы расстались почти врагами. Бета никогда не мог простить мне этих слов. Но я тогда мог сказать ему лишь эти слова. Не говорить же пошлости: «Не пейте, не шляйтесь по ночам черт знает где», «обрабатывайте свои стихи», «работайте». В сказанных мною словах была злость любви, досады, сознание своего полного бессилия изменить что-либо в этом человеке.

Последний раз я встретился с Бетой в 23 году, зимой. Владивостоком в то время уже владели большевики и мы оба превратились в безработных и нищих. Все-таки я жил более сытно, чем Бета. Из его друзей в городе уже никого не осталось – все бежали.

В эту ночь Бета ночевал у меня, а жил я в ту пору в пяти верстах за городом, в районе бухты Улисс, в кирпичном крепостном домике, пострадавшем от японских гранат. В эту ночь по кровле моего жилища гремел тайфун, а утро неожиданно пришло весенне-тихое, солнечное, снежное. Мы пошли в город. Когда поднялись на сопку, откуда был виден Владивосток и море, – глазам стало больно от неистово блестящего, только что выпавшего снега.

Встали и дышали, и в этом было большое наслаждение. Дышали тишиной и холодом.

Через неделю Бета бежал из Владивостока и благополучно добрался до Харбина. Мы получили от него два письма, оба полные бодрости и радости. Менее