чем через год бежал в Харбин и я. В тот день, когда, проблуждав тайге и сопках девятнадцать дней, я вышел к железной дороге и сел в поезд, Бета покинул Харбин, направляясь в Шанхай. Оттуда он уехал в Европу.

* * *

Н. Берберова в «П.Н» пишет, что она хотела повидать Бету. В Марселе, на вокзале назначена была встреча, но поэт не пришел. Пришел приятель Беты и передал: Бета болен, прибыть не может.

В 1924 (или 25) году Бета так писал нам об этом несостоявшемся свидании:

– Через Марсель проезжали две поэтессы – Берберова и Одоевцева. Они хотели меня видеть и пригласили прибыть на вокзал, но я не пошел, потому что стыжусь жалкого вида своего костюма.

Это письмо Беты, с приветами друзьям, было в то время напечатано в «Рупоре». Тогда мы смеялись: «Чудак, все такой же, как и был. „Лихой гусар!“» Теперь же с горечью в душе я думаю так:

– Будь у него, бедного, его коричневый английский костюмчик, в котором он щеголял во Владивостоке, он бы пришел на вокзал, – и тогда жизнь его, быть может, сложилась бы иначе. Ведь мог же Бета явиться ко мне в своей ужасной растерзанной шинели, мог же просто попросить денег… Почему же у него не хватило на это мужества в Марселе? Несчастный, милый выродок!

В прошлом году мы, дальневосточники, тщательно искали следов Беты. Я писал сотруднику «Современных Записок» М. О. Цетлину, прося его указать мне адрес Беты. Отвечая мне, Цетлин ничего не написал о Бете: не знал или забыл. В журнале «Рубеж» напечатали стихотворение и рассказ Беты, полагая, что он узнает об этом и откликнется, – ведь нуждался же он в нескольких сотнях франков. Бета не отозвался.

Я думал, что он уехал в СССР и полагал, что это неплохо для него. Ведь даже Соловки были бы лучше бродяжьей, беспаспортной жизни во Франции со смертным концом в марсельской больнице.

И зачем, зачем только он уехал от нас в этот подлый, проклятый Марсель!

М. Щербаков. На смерть Б. В. Буткевича*

Вслед за Леонидом Ещиным ушел второй из нашей кучки литературной молодежи, унесенной революционными годами на Дальний Восток: в Марселе, в городской больнице, вероятно, в полной нищете и одиночестве, скончался в прошлом августе 35-ти летний даровитый поэт и беллетрист Борис Васильевич Буткевич, писавший под псевдонимом «Борис Бета».

Не могу не вспомнить о нем не только потому, что был с ним в приятельских отношениях и что он был талантлив, но также и потому, что он всецело наш, дальневосточный автор, начавший впервые печататься на Дальнем Востоке в те времена, когда под нашими ногами еще оставался клочок русской земли – сумбурный, нелепый, милый Владивосток.

Едва ли мне приходилось встречать когда-либо в жизни такое расхождение между внешним и внутренним обликом человека, как то было у Бориса Васильевича. Я ясно помню, как вскоре после каппелевского переворота во Владивостоке, то есть весной 1921 года, в редакции газеты «Русский край», где я тогда работал, впервые появилась плечистая приземистая фигурка в предельно засаленной и расхлястанной кавалерийской солдатской шинели и клетчатой кепке. Голова у этой фигурки была большой, лицо – лобастым, широкоскулым и землистым, с настолько резко выраженной асимметрией сторон, что казалось часто перекошенным в гримасу. Но зато глаза были пытливыми, умными, застенчивыми и какими-то детскими.

– Борис Бета, талантливый поэт и прочее… Отлично кушает водку… – отрекомендовал его тоже работавший в газете Леонид Ещин. – Милорд, чем нас сегодня порадуете?..

И Бета, промямлив что-то басом, сконфуженно полез в карман за пухлой рукописью на газетных гранках, обнаружив под невозможной шинелью столь же нелепые в той обстановке гольфные коричневые брючки и спортивные чулки.

Не могу сказать, чтобы творчество Бориса Васильевича захватило меня сразу же. Он принадлежал к тем авторам, с недостатками которых надо сначала свыкнуться, чтобы затем оценить их достоинства. У каждого пишущего есть более или менее индивидуальный художественный канон, который кажется ему, естественно, наиболее правильным. А в вещах Беты, в особенности в его стихах, многое царапало меня, казалось сырым, невнятицей, некоей недоделанностью или косноязычием, которые особенно обидно резали слух рядом с блестящими строфами, невольно остававшимися в памяти.

Когда я познакомился поближе с Борис Васильевичем, причина всего этого в его вещах стала мне понятной. Из всего богемного Владивостока – а в те годы там еще сохранились осколки настоящей, я бы сказал, «классической» русской богемы, – вероятно, самым богемным был Бета. Утром он редко знал, где будет спать ночью. И эта богемность была у него не только прирожденной привычкой (в одном из стихотворений он упоминает о цыганской крови в жилах отца), но и вполне сознательным принципом, который Бета методично проводил в своей жизни «наперекор стихиям».

Ставя творчество превыше всего, Борис Васильевич считал, что творец уже за одно то, что дает другим высокое наслаждение своим искусством, имеет право быть свободным от всякого иного труда, от всех материальных забот. О его жизненных удобствах должно думать общество. Прав ли он был, или нет – это вопрос иной, но в условиях революционного Владивостока, а затем первых эмигрантских лет такой взгляд, ясно, оставался чистой романтикой.

И поэтому, несмотря на сравнительно приличный заработок в газетах, Бета или кочевал по знакомым, или проводил ночи на редакционных столах и талерах печатных машин, а нередко и просто под открытым небом, на скамейке подле памятника Невельскому, о чем он сам рассказывает в поэме «Взморье, где я жил»:

«Не одолеть тебе бродягу,

Не позевну, не позвонюсь,

Над бухтой на скамейке лягу,

На сыроватой протянусь…»

И дальше:

«У Невельского, на скамейке,

Глядеть бы вечно на июнь,

Понюхать ветку – запах клейкий

И слушать чайкой – Гамаюн…»

Следует ли после этого удивляться, что Бета пил, и временами – сильно. Но периодами его обветренное и загорелое лицо приобретало менее землистый оттенок, а костюм и обувь – более свежий вид. Это значило, что Бету приютил кто-нибудь из семейных поклонников его таланта, заставил взять себя в руки и воздерживаться от алкоголя. Затем Борис Васильевич снова срывался, обычно ссорился с хозяевами, так как алкоголь обострял его природную обидчивость, и снова становился бездомным бродягой.

Вероятно, немалую роль в этом образе жизни сыграла и его неудачная любовь к одной из тогдашних обитательниц Владивостока, отраженная с иронической усмешкой над самим собой