— Тебе хорошо рассуждать! — сквозь зубы сказала Полина. — Ты-то единственная у бабушки.

— Но у меня был брат. Тоже младший, — тихо сказала Катя.

— И куда он делся?

— Умер.

— Да ладно, — слишком театрально удивилась Полина и тут же посерьёзнела. — Как?

— На него телевизор упал.

— А так разве бывает?

— Сама видела.

— Видела и не помогла?

— Ну, помогла, но уже поздно было.

— Значит, не помогла. Ой, прости, — спохватилась Полина. — Как это вообще, телевизор упал на ребёнка? А сколько ему было?

— Два годика, — Катя пожалела, что завела этот разговор.

— Ты за ним присматривала?

Катя не хотела отвечать. Сделала вид, что ей нужно что-то спросить у Орлова, и под спор ребят, кто сядет на её тёплое место, перебралась в конец автобуса. Орлов смотрел в одну точку, и по его расслабленному лицу Катя поняла, что он спит с открытыми глазами.

Она прислонилась лбом к холодному окну, сделала глубокий вдох и тёплым дыханием превратила запотевшее стекло в холст. Нарисовала кривую рожицу с микрофоном. Подумала, что это Полина. Автобус будто похрапывал на ходу, и Катя не заметила, как задремала вместе с ним. Нарисованная на стекле Полина ожила и закричала в микрофон: «Ты за ним присматривала?» Все в автобусе обернулись и ждали ответа; Катя не знала, что сказать. Не понимала, могла ли она спасти Маратика.

Во сне Катя заплакала.

Фестиваль проходил в Культурном центре на территории бывшего Винзавода. Старинная кирпичная кладка пестрела рыжими кирпичами. Ребята переглядывались между собой и хихикали. Им всё было в новинку: девушки с немытыми зелёными волосами, одетые исключительно в чёрные балахонистые пуховики; афиши выставок с опечатками; прибитые снегом граффити.

Катя шла за Канарейкой и ждала, что вот-вот перед глазами появится что-то среднее между домом культуры и Большим театром. Но он резко остановился у неприглядного здания, как бы фабричного. Дёрнул за ручку двери, и перед труппой сразу открылся вид на лестницу вниз.

— Подвал? Ну, обалдеть! — прогундосила костюмер и первой вошла внутрь.

До обеда ребята сидели на мастер-классах в закутке огромного цеха, где основное место занимала выставка молодых художников. А днём спустились в подземелье с загадочной табличкой «Винохранилище», чтобы смотреть программу фестиваля.

В отличие от Полины, Катя не переживала за успех студии. Спектакли конкурентов ей показались слишком детскими: ни тебе поступи судьбы в «Грозе», ни неизбежного ужаса «Собаки Баскервилей». Но в этой обстановке с чрезмерно высокими потолками, со сводами, превращающими коридор в страшный железнодорожный туннель, Кате было неуютно. Звуки здесь жили дольше положенного. Они били в потолок и, будто впитав немного железа из решётчатых перекрытий, возвращались металлическим эхом.

Фестиваль открывала «Гроза» в постановке Орлова. Занавеса не было. На маленькой сцене стояла чугунная скамья, точно такая же, какие были в зрительном зале. Канарейка говорил, что такая лавка, которая есть в каждом тихом и сером городе, лучше всяких декораций. Катя запустила щебет птиц и журчание реки. Действие началось.

Пока Полина изображала Луч света в тёмном царстве, Катя злилась, что не может сосредоточиться на ходе спектакля. Она на автомате запускала озвучки и следила за микрофонами, но все её мысли были в их старой квартире, где жил и умер Маратик.

Она мысленно совершала прыжок к тумбе и отталкивала братика, отталкивала телевизор, отталкивала отца. Иногда прошлое искажалось до неузнаваемости. Например, стёрлись ковёр и корпе, а вместо них пол раскинулся паркетной ёлочкой, как в доме Ирины Рудольфовны. Большая и плавная мать бледным пятном возникала в памяти не в своей одежде. То на ней был бабушкин халат-кимоно, то выцветший трикотажный костюм исторички, а иногда она и вовсе входила в комнату в пиджачке и клетчатых брючках Канарейки.

Отец в этих воспоминаниях был даже не человеком, а злым духом. Мультяшный дятел изгалялся, Маратик пел, и не отец, а призрак неизменно тянулся к телевизору.

Катя как будто оказалась в прошлом: у неё в руке пульт, одно движение — и дятел замолк. Телевизор не упал.

Какое-то время она не понимала, где сон, а где явь. Увидела удивлённое лицо Канарейки, услышала оглушительный гром из колонок, которые машинально поставила на максимум, когда мысленно спасала Маратика. Звуки били в кирпичные своды подземелья и бомбёжкой обрушивались на головы зрителей. Такого грома ещё никто не слышал. Казалось, даже актёры на сцене застыли истуканами, словно гром вышел из-под контроля и, чтобы выжить, нельзя двигаться.

Одно прикосновение к бегунку — и всё становится на свои места. Зрители не сводят глаз с белого лица Полины. В свете софитов она выглядит странно взрослой.

— Постой, — говорит Полина со сцены сначала тихо, словно гром ещё может вернуться и ударить по новой. — Постой! Дай мне поглядеть на тебя в последний раз.

Она касается пальцами лица одноклассника и заглядывает ему в глаза. Кате кажется, что так врачи осматривают больных.

— Ну, будет с меня! Теперь бог с тобой, поезжай. Ступай, скорее ступай!

— Нехорошо что-то! Не задумала ли ты чего? Измучусь я дорогой-то, думавши о тебе, — сказал партнёр по сцене и сделал шаг назад.

— Ничего, ничего! Поезжай с богом!

Катя запустила шум дождя.

Она поняла, что, кроме Полины, её никто не винил в смерти Маратика. Как так вышло? Что ни родители, которые сейчас ей казались совсем чужими, ни злющая Аманбеке не обвиняли её в смерти братика, а добрая и приятная во всех отношениях Полина — с ходу приговорила.

«А что, если это Маратик через неё пытается заговорить со мной? Что, если это он считает меня виноватой?» — подумала Катя.

3

Аманбеке гадала. Она сжала кулак, который из-за перстней с камнями казался тяжёлым и даже будто бы мужским. И мысленно задала гадальным косточкам вопрос, который не давал покоя последние несколько лет: «Когда у Тулина родится сын?» Встряхнула рукой, из кулака на изрезанную клеёнку вылетели косточки с подсохшими ошмётками абрикоса. Аманбеке шёпотом попросила Аллаха помочь ей и принялась складывать косточки в неравные кучки.

В комнату с визгом вбежали две смуглые девчонки. Та, что помельче, с ногами колесом, тут же плюхнулась на корпе к Аманбеке.

— Аже, а погадай мне? — попросила она.

— Аже, а погадай мне? — эхом повторила вторая, постарше. Волосы её, странного серого цвета, были зачёсаны в тугой хвост. Из-за этой ранней седины девчонка казалась взрослой, несмотря на детское пухлое лицо и диснеевских принцесс на выцветшем костюмчике.

— Никакая я вам не аже! — крикнула Аманбеке, склонилась над гадальными косточками, нахмурилась и вдруг резко стянула клеёнку с низкого столика. —