Я не стала делать вид, будто моя душа надрывается от одной только мысли о том, что мне не быть с ним рядом. А то еще возьмется меня лечить.

Длинная пауза повисла в воздухе — биопроцессор моего незваного гостя с почти слышимым скрипом переваривал полученную информацию и просчитывал дальнейшие ходы. С отвлеченным видом я наблюдала за воронами, которые устраивали себе гнездо на ветвистом высоком тополе, росшем под моим окном.

— Ладно, — Жига решительно встал. — Будут какие проблемы, обращайся.

«Быстрее Луна упадет на Землю, чем я воспользуюсь твоей помощью, — подумала я. — Потом устанешь с тобой расплачиваться». А вслух выдала со всей возможной видимостью искренности:

— Непременно!

Я вложила в это слово столько чувства, сколько способна была изобразить.

Настроение ростовщика, конечно, подпортилось, но оно упало бы еще ниже, если бы я дала ему время — до слов о моей якобы болезни — и он успел рассказать мне, как я ему нравлюсь с добавлением сопутствующих подробностей. В данном же случае его мужское достоинство пострадало минимально. Что ж, худой мир несомненно лучше доброй ссоры.

Я и не подумала провожать гостя и встала только тогда, когда дверь, выдавая раздраженность уходящего, с треском захлопнулась. Что только не приходится на себя наговаривать, лишь бы отделаться от таких вот назойливых поклонников.

«Свежа, свежа, — сделала я себе комплимент, посмотревшись в зеркало, висевшее в прихожей, и спросила, хитро прищурившись: — А какую, интересно, не очень хорошую болезнь имела ты в виду?» Мое отражение хихикнуло в ответ.

Но уже можно было расслабиться, и я наконец-то позволила себе рассмеяться в полный голос.

Через пять минут, сидя в кресле и разорвав полученный конверт, я держала в руках белый, плохого качества, лист бумаги формата А4. Текст, составленный из таких же печатных букв, что и наклеенные на конверте, гласил: «Темное, страшное место, где зло, одно лишь зло. Нет никакой возможности вырваться и заглянуть в любимые глаза. Пустота в душе и одиночество. Образ любимых глаз и ярость, которой нет границ, — это помогает жить. Виновный должен быть наказан».

Чей-то крик души. Преступника? Вполне может быть. Кто бы ни был этот человек, определенно, что он хочет поиграть со мной в кошки-мышки. Дело становится все загадочнее. Что ж, так даже интересней. И кое-какие выводы можно уже сделать.

Протянув руку, я взяла с журнального столика ксерокопию трудовой книжки Степаниды Михайловны Ковриной, которую успела сегодня раздобыть. Судя по записям, на протяжении своей жизни Коврина осчастливила своим присутствием всего два места работы: детский дом города Омска и детский дом города Тарасова. Из последнего она благополучно ушла на пенсию.

Меня заинтересовало одно обстоятельство. Сразу после окончания педагогического института Коврина устроилась в омский детский дом воспитателем. Проработала там девятнадцать лет и уволилась по собственному желанию, находясь в должности директора этого самого детского дома. После чего она переехала в Тарасов и устроилась в местный детский дом, но в качестве… старшего воспитателя. К чему было бросать город, в котором родилась и училась, в котором достигла определенного уровня? В Тарасове у Ковриной родственников не было. Ее единственный брат прибыл сюда значительно позже, уже после того, как отмотал срок. Поближе к деньгам племянника. Ради чего стоило идти на значительное понижение в должности? А если это бегство, то от кого и зачем?

И еще одно: меня сразу сильно насторожила — а сейчас все больше волновала и интересовала — странная реакция Ковриной на мой вопрос о загадочной женщине, бывшей у ее сына в квартире незадолго до его смерти. Мог ли этот визит быть связан с убийством Леонида? И каковы причины именно такой реакции его матери?

* * *

Город Омск встретил меня жгуче-холодным пронзительным ветром. Время года, когда заканчивается осень и начинается зима, всегда вызывает во мне щемящую тоску, которую я безуспешно пытаюсь в себе заглушить. Когда я уезжала из родного Тарасова, солнце щедро озарило меня на прощание своими еще теплыми осенними лучами, а в Омске меня встретила уже абсолютно зимняя, жесткая погода, и плохое настроение накатило с неудержимой силой.

Из здания аэропорта я позвонила в справочное бюро, чтобы узнать нужный адрес. Вскоре, шагая по унылым коридорам казенного учреждения, где брошенные дети вынуждены проводить все свое детство, я размышляла о том, какие порядки завела в детском доме Коврина, когда была здесь начальницей. Я представила, как дети, вверенные ее опеке, ходили строем на цыпочках вдоль плинтуса и под ее неумолимым взором боялись даже слово вымолвить.

Кабинет нынешней начальницы пустовал. Нянечка, мывшая грязные полы в коридоре, заверила меня, что глава детского дома подойдет через несколько минут. И когда я увидела женщину средних лет, хозяйским взором окидывающую территорию справа и слева от себя, то безошибочно угадала в ней руководящего работника.

— Вы ко мне? — осведомилась она, увидев постороннего человека рядом со своим кабинетом.

— Да. Мне нужно с вами поговорить.

Сколько раз в своей не столь уж долгой жизни я произносила эти слова…

— Проходите.

Хозяйка распахнула дверь и пропустила меня вперед. Кабинет поражал минимальным количеством мебели и отсутствием посторонних предметов. Женщина уселась за стол, на котором не было ни одной ручки, бумажки… Ничего такого, что обычно лежит на письменном или рабочем столе. Такое ощущение, что кабинетом до моего посещения вообще не пользовались. Я присела на одинокий стул, находившийся по другую сторону стола.

— Я вас слушаю, — мягким голосом проговорила хозяйка этого нерабочего по виду кабинета, скрестив пальцы рук и устремив на меня свой ясный взор.

Объяснив ей, кто я такая, и показав документы, спросила, что ей известно о бывшей директрисе детского дома, Степаниде Михайловне Ковриной.

— Когда она уволилась? — спросила начальница.

Я назвала число, месяц и год увольнения Ковриной.

— Это было задолго до того, как я пришла работать в это учреждение, поэтому никакой информации дать вам не могу, — вздохнула моя собеседница, отягощенная заботами, которые налагала на нее ее должность.

— Тогда назовите мне, пожалуйста, старейших работников детского дома, которые помнили бы Коврину?

— Последняя из «старожилов» у нас — воспитатель младшей группы Марья Трофимовна. Но сейчас ее нет на работе — она болеет гриппом. Весь остальной кадровый состав работает сравнительно недавно. Мизерная зарплата порождает большую текучку.

Получив адрес старой воспитательницы, я с радостью поспешила покинуть унылое здание, от которого за версту «тянуло» бедностью и казенщиной.

* * *

Марья Трофимовна Парамонова пригласила меня в комнату, прошла вслед за мной и, извинившись, прилегла на ветхий диван, на котором было расстелено белоснежное белье. Старомодные часы с кукушкой, висевшие на стене, четко отсчитывали стремительный бег времени. Вся обстановка, несмотря на сильную изношенность, дышала чистотой и свежестью. У изголовья дивана на табуретке лежали градусник и лекарства. Женщина показалась мне милой и, как выяснилось, была очень разговорчивой. Выглядела она лет на шестьдесят, не больше.