– Господи, я думала, что заперла дверь! А стучаться теперь не принято?

– Добро пожаловать в мой мир! – смеюсь я.

– Ладно, можешь поворачиваться, – сменяет она гнев на милость.

Лейк успела завернуться в полотенце. Я обнимаю ее за талию, подхватываю на руки и кружусь, потом с улыбкой ставлю ее на пол:

– Всего двадцать четыре часа. Волнуешься?

– Ни капельки! Я же тебе говорила, что у меня нет причин волноваться. Я в надежных руках.

Мне безумно хочется поцеловать ее, но я сдерживаюсь: она как-никак в одном полотенце. На всякий случай я все же делаю шаг назад:

– Кел и Колдер спрашивают, можно ли им пойти с нами. Им интересно, что происходит на слэме.

– Правда? Неожиданно… Я не возражаю, если ты не против.

– Хорошо. Пойду скажу им. – Я направляюсь к двери и, не удержавшись, бросаю через плечо: – Лейк! Спасибо за предпросмотр!

Она выглядит чуть смущенной, поэтому, прежде чем закрыть за собой дверь, я весело подмигиваю ей. Да, похоже, следующие двадцать четыре часа станут самыми длинными в моей жизни…

* * *

Мы садимся в самом конце зала вместе с Гевином и Эдди – за тот самый столик, где мы с Лейк сидели на нашем первом свидании. В последний момент выяснилось, что Кирстен тоже хочет поехать с нами, поэтому на диване тесновато.

Шерри, наверное, нам и правда доверяет, хотя, разумеется, не преминула подробно расспросить, куда мы собрались, прежде чем отпустить с нами Кирстен. К концу допроса с пристрастием Шерри и сама заинтересовалась слэмом. Сказала, что для Кирстен это наверняка будет полезно. А Кирстен тут же вставила, что для ее портфолио было бы неплохо выступить на слэме, поэтому она взяла с собой ручку и тетрадку, чтобы записать то, что покажется ей важным.

– Так, кто что будет пить? – спрашиваю я перед тем, как пойти в бар.

На сцену уже вышла «жертва», значит скоро начнется первое выступление. По пути я успел объяснить детям правила – они вроде как все поняли. Но я не стал говорить им, что и сам буду выступать, – хочу сделать сюрприз. Лейк тоже не в курсе, поэтому по пути из бара я подхожу к жюри и оплачиваю участие.

– Так круто! – восклицает Кирстен, когда я подхожу к столику с подносом. – Ребята, вы самые офигенные родители на свете!

– А вот и нет! – возражает Кел. – Они не разрешают нам ругаться!

Первый выступающий подходит к микрофону, и Лейк делает детям знак замолчать. Лицо у парня знакомое, он здесь часто выступает, причем неплохо. Я обнимаю Лейк за талию, и из динамиков доносится:

– Меня зовут Эдмунд Дэвис-Куинн. Я прочитаю вам свое последнее стихотворение. Оно называется «Пишите плохо».

Пишите плохо.

Отстойно.

Пишите ужасно.

Отвратительно.

Пугающе жутко.

Как будто вам все равно.

Отключите внутреннего редактора.

И позвольте себе писать.

Пусть слова текут.

Пусть совершаются ошибки.

Сделайте что-нибудь сумасшедшее.

Напишите пятьдесят тысяч слов.

В ноябре.

Я так и сделал.

Это было здорово и безумно, я писал тысячу шестьсот

шестьдесят семь слов в день.

Оказалось, это возможно.

Но вам придется отключить внутреннего критика.

Полностью отключить его.

Просто писать.

Быстро.

Подчиняясь порыву.

С радостью.

Если не пишется, убегите ненадолго.

Вернитесь домой.

И снова пишите.

Писать невозможно научиться сразу,

как и чему-то другому.

Это ремесло, которому вы должны все время учиться.

Не видать вам Джульярдской школы[2],

если не будете трудиться.

Хотите попасть в Карнеги-Холл? Практика,

практика, практика…

…Ну или дайте большую взятку кому надо.

Как и в любом другом деле,

необходимо потратить десять

тысяч часов, чтобы стать мастером,

считает Малькольм Гладуэлл.

Поэтому пишите.

Ошибайтесь.

Записывайте свои мысли.

Откладывайте в сторону.

Пусть хорошенько промаринуются.

Только потом редактируйте.

Но не редактируйте в процессе написания,

это лишь тормозит мозговую активность.

Придумайте себе ежедневную практику,

я, например, веду блог.

И мне это нравится.

Чем больше вы пишете, тем легче вам это дается.

Чем больше

поток ваших слов, тем меньше беспокойства.

Ведь вы пишете не для школы, не на оценку, а просто чтобы вынести свои мысли в мир.

Вы же знаете – они так и просятся в мир.

Так что не сдавайтесь. Постоянно практикуйтесь.

Пишите плохо,

пишите ужасно, пишите до полного опустошения,

и, возможно,

в результате вы напишете что-то

настоящее,

по-настоящему

хорошее.

Зрители начинают аплодировать. Я кошусь на Кирстен и мальчиков: они в оцепенении смотрят на сцену.

– Твою ж мать! – потрясенно восклицает Кирстен. – Это просто обалденно! Невероятно!

– Уилл, почему ты нас раньше сюда не водил? Это так круто! – поддерживает ее Колдер.

Не ожидал, что им так понравится. Остаток вечера они тихо сидят и внимательно слушают выступающих. Кирстен что-то строчит в тетрадке. Не знаю, что именно, но она явно увлечена своим занятием. «Надо как-нибудь дать ей почитать мои старые стихи», – думаю я.

– Следующим выступит Уилл Купер! – объявляет ведущий, и все с удивлением смотрят на меня.

– Ты будешь выступать? – спрашивает Лейк.

– Ага, – с улыбкой киваю я и иду к сцене.

Раньше я всегда нервничал перед выступлением. Какая-то часть меня, наверное, до сих пор испытывает волнение, но теперь это скорее напоминает выброс адреналина. Впервые я пришел сюда с отцом. Он всегда интересовался искусством: музыкой, поэзией, живописью, литературой – всем, чем только можно. Когда мне было пятнадцать, я впервые увидел его на сцене, и с тех пор слэмы стали моей страстью. Как же все-таки обидно, что Колдер не успел узнать его с этой стороны! Я сохранил все папины рукописи, какие смог найти, и даже пару старых картин. Когда-нибудь я отдам это все Колдеру. Но только когда он станет постарше и сможет оценить такой подарок.