был покрыт мелкой пылью, а его легкие медленно пропитывались ядовитыми испарениями. Поначалу у дедушки сильно кружилась голова, было жарко, но со временем его тело, казалось, привыкло к черной вуали из жара и пыли, а головокружение прошло. Единственное, что расстраивало его, — необходимость мыться, прежде чем обнять детей, иначе они тоже покрывались пылью и разносили ее по всему дому. Жена кипятила три ведра воды, набирала четвертое ведро холодной воды из колодца, наливала горячую в большую металлическую ванну, подливала холодную и прогоняла детей в другие комнаты, оставив его с тазами и ведрами. Мыться деду всегда приходилось при свете керамической лампы, от нее исходил резкий запах, от которого слегка тошнило и хотелось спать одновременно. Он брал маленький кусок мыла и начинал последовательно натирать каждую часть тела, в особенности руки и лицо: чернота отмывалась не вся, она уже проросла в него: стала его частью, продолжением, таким же как дети, таким же как его жена, чернота стала его кожей. Несмотря на грязную и тяжелую работу, он мечтательно улыбался и говорил, открывая тархун перед сном: наступят времена, мы поедем путешествовать по миру и нарисуем свою карту.

Он так и не смог нарисовать свою карту, черный уголь разрушил его тело последовательно и незаметно, поначалу никто даже не обратил внимание на появившийся зоб, с каждым годом зоб становился всё больше, словно пытался вырваться из-под его тонкой кожи. Местный лекарь никогда не видел подобного и предположил, что это просто воспаление, вызванное пылью. Когда наконец дедушку осмотрел онколог, оказалось, что это злокачественная опухоль, уже успевшая опылить все органы. Опухоли были везде: в его легких, в почках, в лимфоузлах, что, правда, не заставило его бросить курить. Постоять во дворе с сигареткой было его любимым занятием; когда он курил, время не нуждалось в смысле, оно просто текло вместе с дымом, выпущенным изо рта.

Отец моего отца тоже любил курить, он даже умер с тлеющей сигаретой в руке, сидя напротив портрета жены. На своей спине он таскал большую ношу, доставшуюся ему по наследству от его отца, моего прадеда, — патологическую ревность. Он ревновал свою жену ко всем: к каждому гостю в их доме, к соседям, к почтальону, — каждый, кто ненадолго останавливал взгляд на его жене, воспринимался им как ее потенциальный любовник. Годы шли, его ярость крепчала, как хороший коньяк, твердела, как кора старого дерева, ярость стала органичной его частью, и никто из жителей села уже не помнил его без злого выражения лица и нахмуренных черных бровей. Синяк на колене жены, полученный ею при падении с лестницы, он непременно считывал как последствие тайной встречи с любовником. Тот факт, что жена практически никогда не выходила из дома, его не успокаивал, отец моего отца был убежден в неверности своей жены, как и в том, что истинное восхваление принадлежит только Аллаху, Господу миров, милость Которого вечна и безгранична, Владыке Судного Дня[36]. Камень жгучей ревности он передал своему младшему сыну, моему отцу.

Мой отец обнаружил тайное наследство только в тот момент, когда встретил будущую жену, мою мать. Увидев ее карие глаза, исподлобья наблюдающие за женихом и невестой, отец сразу понял, что это глаза, которые отныне должны были смотреть только на него. Учиться он не любил, в университет его не взяли из-за плохого русского, а в колледже единственное, что его интересовало, — возможность с кем-то поговорить. Поэтому, когда лучший друг предложил отцу открыть оптовую точку на рынке, он долго не думал, нужны были деньги, а работы не было. Они скинулись и на двоих арендовали железный контейнер на рынке: годы шли, а он продавал вилы, лопаты, черенки, цепи — целыми днями таскал на спине тяжелые коробки, сначала от поставщика к магазину, затем от магазина к клиенту, выложенные на день товары убирал внутрь на ночь и снова раскладывал утром. С каждым годом его спина болела всё сильнее и сильнее, тогда ему пришлось нанять грузчика. Чтобы снять боль, он начал выпивать: сначала сто грамм, потом двести, наконец полный граненый стакан водки. Ему было жаль себя, ведь он никогда не хотел такой жизни: вместо бессмысленного перемещения металлических деталей его руки мечтали возделывать сад в родном Зангелане, сажать оливковые деревья, гладить собак и кошек, штукатурить стены отцовского дома, крутить руль фуры, разъезжая по городам и селам.

Со временем, помимо боли, на его спине появился сухой камень разъедающей ревности: он приходил к жене на работу в больницу, избивал хирурга гинекологического отделения, с которым она работала в паре, косился на соседей по лестничной площадке, он перестал приглашать друзей на застолья — отцу казалось, что все мужчины пытаются овладеть его женой, он не доверял ей, проверял сообщения и звонки в мобильном телефоне, никуда не отпускал одну или без детей, наконец, запретил ей работать, чтобы она не общалась с мужчинами. Целых двадцать лет она не работала и сидела с детьми, ей казалось, что с годами он успокоится, что ее увядшая красота и ушедшая молодость уймут его. Но годы шли, а его ярость крепчала, как хороший коньяк, врастала в него подобно корням старого дерева, стала органичной его частью, и никто уже не помнил его без злого выражения лица и нахмуренных черных бровей. Потеряв слух, он стал еще мнительнее, ему слышались мужские голоса, когда жена мылась в душе — отец врывался в ванную с налитыми яростью и кровью глазами, он искал любовника, периодически караулил входную дверь, уверенный, что как только он выходит из квартиры, туда приходят любовники жены. Он был похож на безумца, но если Меджнун[37], обнаружив собственное безумие, прятался в пустыне, то отец метался по квартире, как загнанный бык. В такие минуты мы боялись его, боялись больше всего на свете, он никого не слышал, его глаза бегали из стороны в сторону, будто он смотрел доступное только ему черно-белое кино.

Все женщины в доме затихали, мы закрывались в комнате и прислушивались, заснул ли зверь; когда он засыпал, все выходили из комнаты, чтобы принести еды из кухни, налить воды, убрать разбитую посуду с пола. Мы ходили на цыпочках и старались не издавать звуков, мы знали, что в гневе он нас уже не различал, всякая женщина казалась ему существом, заслуживающим гнева. Ничто так не успокаивало нас, как звук закрывающейся входной двери — это значило, он ушел. Отсутствие звука значило, он спит. После скандалов мы ненавидели отца: ненавидели его жестокие руки, грозную