Он занимал комнату в Большом Лейденском переулке. В нижнем этаже жил лавочник, торговавший всякой всячиной: чашками, мисками, мебелью, старыми книгами, стеклом, портретами ван Спейка и тому подобным. Я очень боялся разбить что-нибудь, потому что в таких случаях эти люди требуют всегда больше, чем стоит вещь. На пороге сидела маленькая девочка и наряжала куклу. Я спросил, здесь ли живет господин Шальман. Девочка убежала и позвала мать.

— Да, он живет здесь, мейнхер. Подымитесь по лестнице в первый этаж, потом по лестнице во второй, потом снова по лестнице, и вы прямо попадете к нему, Минна, иди скажи ему, что к нему пришел господин. Как прикажете сказать о вас, мейнхер?

Я сказал, что меня зовут мейнхер Дрогстоппель, что я кофейный маклер с Лавровой набережной, но добавил, что докладывать обо мне не надо.

Потом я поднялся, как мне было указано, и на третьем этаже услышал, как детский голос пел: «Скоро придет папа, милый папа!»

Я постучал. Дверь мне открыла простая женщина, а может быть и дама, ей-богу не знаю, что мне о ней сказать. Она была очень бледна. Лицо ее со следами усталости напомнило мне лицо моей жены сейчас же после того, как у нас в доме кончается генеральная стирка. На ней была длинная белая рубашка, или, если угодно, блуза без талии, доходившая ей до колен и застегнутая на груди черной булавкой. Вместо платья или приличной дамской жакетки она носила под блузой что-то темного цвета, что несколько раз обматывало тело и узко стягивало бедра и колени. Ни следа складок, никакой ширины, как должно быть в дамском платье. Я был рад, что не послал Фрица, так как такой костюм мне показался чрезвычайно неприличным, и особенно неприлична была развязность, с какой она двигалась, — как будто чувствовала себя в таком платье естественно и свободно. Эта женщина словно и не сознавала, что одета не как другие. Поразило меня также, что мой приход ее вовсе не смутил. Она ничего не спрятала под стол, не задвигала стульями, вообще ничего не сделала такого, что делают, когда входит незнакомый человек приличного вида.

Волосы у нее были зачесаны, как у китаянки, и собраны большим узлом сзади. Впоследствии я узнал, что на ней был индийский наряд, который они там у себя называют «саронг», или «кабаи», но он показался мне очень некрасивым;

— Вы юфроу Шальман? — спросил я.

— С кем имею честь говорить? — ответила она, и притом таким тоном, который как будто указывал мне, что и мне не мешало бы обратиться к ней с большей почтительностью.

Комплименты и любезности — не мое дело. Иное, конечно, с клиентом; я слишком давно веду дела, чтобы не знать, как надо разговаривать с клиентами. Но расточать любезности на третьем этаже я счел излишним. Поэтому я коротко сказал, что я мейнхер Дрогстоппель, кофейный маклер, Лавровая набережная, № 37, и что мне нужно поговорить с ее мужем. Вступать с ней в длинные разговоры я не собирался.

Она предложила мне соломенный стул, а сама взяла на руки маленькую девочку, которая сидела на полу и играла. Мальчик, пение которого я слышал, смотрел на меня в упор, оглядывал с головы до ног. Он тоже нисколько не смутился, Это был мальчик лет шести, одетый также весьма странно. Широкие штанишки доходили лишь до половины бедер, и ноги, до ступни, были голые. Я нахожу, что это очень неприлично.

— Ты пришел говорить с папой? — вдруг спросил он.

Мне стало сразу ясно, что воспитание мальчика оставляет желать многого, иначе он сказал бы: «Вы пришли», но так как я чувствовал себя неловко и хотел что-нибудь сказать, то ответил ему:

— Да, милый, я пришел поговорить с твоим папой. Как ты думаешь, он скоро придет?

— Я не знаю, он ушел искать денег, чтобы купить мне ящик с красками.

— Не болтай, сынок, — сказала мать. — Играй со своими картинками или с китайскими игрушками.

— Но ведь ты знаешь, мама, что вчера тот господин все унес.

Своей матери он тоже говорил «ты»; кроме того, из его слов видно было, что приходил какой-то «господин», который «все унес»... Приятный посетитель! Женщине было не по себе; она украдкой вытерла глаза и отослала девочку к брату.

— Поиграй немного с Нонни!

Странное имя. Они стали играть.

— Ну-с, юфроу, — спросил я, — скоро ли вы ожидаете возвращения вашего мужа?

— Не могу вам сказать ничего определенного, — ответила она.

Мальчик вдруг оставил сестру, с которой играл в прогулку на лодке, и спросил меня:

— Мейнхер, почему ты зовешь маму юфроу?

— А как же, милый, я должен ее звать?

— Да так, как все. А юфроу живет внизу, она продает миски.

Я кофейный маклер, Ласт и К0, Лавровая набережная, № 37, нас в конторе тринадцать, а если считать Штерна, который служит без жалованья, то четырнадцать. Моя жена — юфроу, так почему же такой женщине я должен говорить мефроу? Нет, это не пройдет! Пусть каждый держится своего сословия. И, кроме того, из слов мальчика ясно, что вчера судебный пристав унес все их имущество. Мое «юфроу» было вполне уместно, — и я остался при нем.

Я спросил, почему ее муж не зашел ко мне взять свой пакет. Она как будто знала про пакет и ответила, что они жили в Брюсселе, что он там работал в «Indépendance Belge»[41], но потерял работу, потому что из-за его статей газету часто не пропускали через французскую границу. Несколько дней назад они возвратились в Амстердам, потому что он должен был получить здесь место.

— Конечно, у Гаафзёйгера?

— Да, именно у него. Но из этого ничего не вышло, — сказала она.

Здесь-то я знал больше, чем она сама. Он уронил «Аглаю» и, кроме того, был ленивым, неповоротливым и хворым... поэтому-то его и выгнали оттуда.

— На днях, — продолжала она, — он к вам обязательно зайдет, может быть он в эту минуту