Я сказал, пусть Шальман приходит, но не звонит, когда придет, — не стоит беспокоить служанку: пусть лучше подождет, пока кто-нибудь выйдет и дверь откроется.

Я ушел, захватив конфеты с собой. Откровенно говоря, мне там не понравилось: мне было не по себе. Смею думать, что одет я прилично, что вид у меня порядочного человека: маклер — не какой-нибудь разносчик. На мне было пальто с меховыми отворотами, а она сидела в моем присутствии совершенно непринужденно, болтала с детьми, как будто меня вовсе не было в комнате. Кроме того, мне кажется, перед этим она только что плакала, а я терпеть не могу недовольных людей. В комнате было холодно и неуютно — еще бы: судебный пристав унес всю мебель, — а уюту я придаю большое значение. По дороге домой я решил еще раз хорошенько обдумать вопрос о Бастиансе, потому что я очень неохотно выбрасываю людей на улицу.

Штерн работает уже целую неделю. Само собой разумеется, попадается многое, что мне не нравится, но я связан пунктом вторым нашего договора. Впрочем, то, что Штерн написал, Роземейеры одобрили. Я предполагаю, они ловят Штерна, потому что у него в Гамбурге есть дядя, ведущий тоже сахарные операции.

Шальман и в самом деле приходил. Он говорил со Штерном и объяснил ему некоторые слова и вещи, которых он не понимал. Штерн не понимал, хочу я сказать.

А теперь прошу читателя отважно пуститься в путь через нижеследующие главы. Даю слово, что потом он найдет кое-что более солидное, написанное мною, Батавусом Дрогстоппелем, кофейным маклером (фирма Ласт и К0. Лавровая набережная, № 37),

Глава пятая

Однажды утром в десять часов на большой дороге, соединяющей округ Пандегланг с Лебаком[42], царило необычное оживление. «Большая дорога» — это, пожалуй, немного сильно сказано про широкую тропу, которую из вежливости, да еще за неимением лучшего названия, именовали «дорогой»; но если вы на четверке выезжали из Серанга, главного города резиденции Бантам, в направлении на Рангкас-Бетунг, новую столицу Лебакского округа, вы все же могли рассчитывать, что через некоторое время туда попадете. Как-никак, но это была дорога. Правда, вы постоянно застревали в тяжелой, глинистой и вязкой почве болотистых низин Бантама, и вам не раз приходилось призывать на помощь обитателей близлежащих деревень, которые, впрочем, иногда оказывались довольно далеко, так как деревень в этих местах немного; но если вам все же в конце концов удавалось набрать двадцать человек из окрестностей, ваш экипаж и лошади вскоре опять оказывались на твердой почве. Кучер щелкал кнутом, бегуны, — в Европе их называли бы, я полагаю, palefrenier:[43] вернее, в Европе не существует ничего похожего на этих бегунов, — несравненные бегуны, с короткими толстыми бичами, вприпрыжку бежали по обеим сторонам четверки, издавая неописуемые возгласы, и подхлестывали лошадей. Затем вы некоторое время тряслись дальше, пока снова, к вашей досаде, колеса до осей не погружались в топь. Тогда опять начинались крики о помощи, вы терпеливо ее дожидались и потом тащились дальше.

Часто, когда я проходил по этой дороге, мне казалось, что я непременно наткнусь здесь на экипаж с путешественниками, увязшими в болоте еще в прошлом столетии и всеми забытыми. Но этого ни разу не случилось. Я предполагаю поэтому, что все когда-либо ездившие по этой дороге в конце концов добирались до цели.

Но было бы ошибочно судить о главном яванском шоссе по лебакской дороге. Яванское шоссе, со множеством боковых ответвлений, проложенное руками тысяч туземцев, которых согнал и сгноил здесь маршал Дандельс[44], действительно великолепное сооружение.

Ни один почтовый тракт в Европе — даже в Англии, России или Венгрии — не может сравниться с яванскими. Через высокие хребты, мимо пропастей, куда страшно заглянуть, галопом мчится тяжело нагруженная карета. Кучер сидит на козлах как прикованный, часами, а то и целыми днями, размахивая тяжелым кнутом с железной ручкой. Он умеет точно рассчитать, когда и как надо придержать дрожащих от страха лошадей, чтобы после быстрого спуска с горного склона там на углу...

«Боже мой! Дороги... больше нет! Мы летим в пропасть! — вопит неопытный путешественник. —Тут нет дороги, тут обрыв!..»

Да, так кажется. Но дорога сворачивает, и как раз в тот момент, когда кажется: еще один скачок—и передние лошади потеряют почву под ногами, они круто поворачивают и проносят карету мимо опасного поворота. Они взлетают на откос, который за минуту до того не был виден, и пропасть остается позади.

Бывают мгновения, когда повозка держится на колесах только с внутренней стороны описываемой ею дуги: центробежная сила приподнимает с земли наружные колеса. Нужно хладнокровие, чтобы не зажмурить глаза, а кто впервые путешествует по Яве, пишет родным в Европу, что пережил смертельную опасность; но местные жители смеются над этим страхом.

Я вовсе не собираюсь—особенно в начале моего рассказа — долго занимать внимание читателя описанием селений, ландшафтов или зданий. Я боюсь, как бы не отпугнуть его чрезмерной обстоятельностью, и только в дальнейшем, когда почувствую, что завоевал его доверие, когда по его взглядам и жестам замечу, что его волнует судьба героини, бросающейся с четвертого этажа, —только тогда я, гордо презрев все законы земного притяжения, предоставлю этой героине парить между небом и землей, а сам тем временем отведу сердце подробным описанием красот ландшафта или здания, выстроенного как будто нарочно для того, чтобы дать мне удобный предлог к растянувшемуся на много страниц трактату о средневековой архитектуре.

Все старинные замки похожи друг на друга. Для них обязательно смешение стилей разных эпох. Основная часть здания относится ко временам более ранних царствований, чем пристройки, сделанные в годы правления того или иного позднейшего короля. Башни находятся в состоянии разрушения...

Милый читатель, никаких башен не существует. Башня — это идея, мечта, идеал, символ, нестерпимое преувеличение! Существуют лишь недостроенные полубашни и... башенки. Воодушевление, собиравшееся увенчивать башнями здания, которые воздвигались в честь того или иного святого, пылало не настолько долго, чтобы его хватило на доведение замысла до конца, и потому шпиль, указующий верующим на небо, обычно оказывался значительно ниже, чем предполагалось. И только скромные башенки, шпили сельских церковок, достигали должной высоты.