Дочь выскочила из-за стола, посмотрела бешеными глазами,кое-как обулась, и дверь бабахнула, закрываясь.

Мать пожала плечами, хотя никто не мог ее видеть – впрочем,как правило, ей было достаточно одного зрителя, самой себя.

– Вся в отца, – сказала она и пересела так, чтобы видетьсебя в полированной дверце кухонного шкафа. – Тот был совершенно, совершенноненормальный!

Полированная дверца отражала розовую щеку, пижамные оборочкии рюши, растрепанную легкую стрижку. Такая стрижка в салоне стоила стопятьдесят долларов, а на туфли и стрижки денег она не жалела никогда.

Брат иногда кривлялся, давал меньше, чем нужно, но все-такидавал. Она усмехнулась, потянулась гладким и тоже розовым под пижамой телом иналила себе остывшего кофе из кофеварки.

“Галка, иди работай! – бушевал он в последний раз, – Ты жемолодая, диплом у тебя есть! Ну сколько это будет продолжаться?! Я не могу всехсодержать до смерти!! ”

До смерти, подумала сестра, прихлебывая кофе. До смерти.Смерть пришла гораздо раньше, чем предполагал ее брат. Как странно.

“Я не могу работать, – отвечала она ему, чуть не плача, – тыже знаешь, Феденька! Я не переношу чужих людей. Я… я устаю от них. Я не могу сними. Они на меня… давят!”

“Ничего, совсем не задавят, – отвечал ее непробиваемыйбратец, – приходи к нам в контору, у нас как раз секретарша рожать пошла!Троепольский орал на всю контору. Давай, Галка! Я тебя возьму”.

Но одна мысль о том, что она пойдет на работу – да ещесекретаршей, прислугой, девочкой на побегушках! – внушала ей отвращение и ужас.Брата она уже почти ненавидела – как он смеет предлагать ей подобную дикость?!Она окончила университет, она человек “с университетским образованием”, иработу ей надо соответствующую – красивую, не требующую усилий, такую, чтобывсе могли смотреть на нее и восхищаться ею! Какая еще секретарша!

Брат отвязался от нее, потому что она заплакала, а он невыносил женских слез. Но на этот раз плакать ей пришлось довольно долго. Междузатяжными детскими всхлипами ее вдруг поразила ужасная мысль – ибо она всегдарыдала и думала о своем. Неожиданно она поняла, что в следующий раз ее рыданияне помогут. Федя даже не смотрел на нее, таращился в свой компьютер, качалногой в стоптанной тапке.

Она рыдала, а он качал ногой!

Она унижалась, а он смотрел в компьютер!

Она просила, а он раздумывал, дать денег или не дать –вполне мог и не дать!

А потом ему позвонили, и Галя поняла, что дело плохо –совсем. Просто хуже некуда. Брат говорил две минуты, и моментально вытолкалГалю взашей, и денег дал, даже немножко больше, чем она просила, – все из-зазвонка.

Она растерялась. Она не знала, что предпринять.

Она начала было его расспрашивать, но Федор весело ирешительно выставил ее за дверь, так и не ответив ни на один ее встревоженныйвопрос.

“Ты должен быть осторожен, – умоляюще сказала она напрощание. – Очень, очень осторожен! С такими вещами не шутят, это… опасно!”

“Я и не шучу”, – уверил он очень серьезно, и Галя емуповерила. Он не шутил.

Она ушла от него с явственным ощущением неотвратимостинадвигающейся катастрофы и сознанием, что нужно что-то срочно предпринять –такое, что образумило бы ее несчастного брата.

Только… что? Что?!

Советоваться с дочерью было бессмысленно – она глупа, хоть иочень хороша собой. Впрочем, может быть, она так хороша собой именно потому,что глупа.

С матерью? Она еще глупее, чем дочь.

И Галя посоветовалась с Толиком.

Толик был ее любовником много лет – верный, славный,проверенный Толик, гораздо более надежный, чем самый преданный муж. Толикподумал и подтвердил, что дело плохо.

А потом… потом…

Галя поднялась со стула, зачем-то передвинула его к окну,потом вернула на место и поставила в раковину кружку. Смотреть на своеотражение ей больше не хотелось, словно она боялась увидеть там нечто такое,что свело бы ее с ума – вполне могло.

На засыпанном крошками кухонном столе валялись какие-томятые бумажки, вытряхнутые Лерой из сумки. Она была патологической неряхой, еедочь.

Галя некоторое время раздумывала, что делать, – соблазноставить все, как есть, был велик. Лерка приедет ночью, есть, пить и скандалитьне будет, а завтра утром придет домработница и… что-нибудь придумает. Галяочень любила это выражение.

Федя “что-нибудь придумает”, и деньги появятся как помановению волшебной палочки.

Мама “что-нибудь придумает”, и маленькая Лера целую неделю,а то и две, поживет с бабушкой, чтобы Галя могла спокойно отдохнуть.

Домработница тоже “придумает”, и белье постирается, супсварится, посуда помоется.

Чем разгребать этот дурацкий стол в неаппетитных крошках,гораздо лучше… полежать часок в ванне. Правда же лучше?

А если Лерка приедет раньше? Увидит, что мать даже чашку непомыла, разорется, и не остановить ее будет – вся в отца.

Двумя пальцами Галя взяла тряпку с края раковины – тряпкабыла мокрая и холодная, как жаба, – плюхнула в середину стола и повозила.Крошки посыпались на пол.

Вполне удовлетворенная результатами своего труда, онаповолокла тряпку обратно, заехала в кучу бумаг, они разлетелись по всему полу,одна даже под плиту спланировала.

Галя поморщилась, переступила пушистыми тапочками, присела истала собирать бумажки.

Перед глазами мелькнуло что-то черное, непонятное, и,перевернув мятый листок, она прочла.

“Смерть врагам” – было написано толстым черным фломастеромна обратной стороне какой-то официальной бумаги.

Галя прочитала еще раз, шевеля губами, замерла и взяласьрукой за сердце.

* * *

– Давай здесь направо! – велел Марат и незажженной сигаретойчуть не ткнул Белошееву в глаз. Тот отшатнулся.

– Не лезь ко мне, я сам все знаю!

– Я не лезу. Давай направо, кому говорят!

– Нам прямо.

– Прямо мы сейчас в пробку впендюримся! Да поворачивай ты!

Белошеев поворачивать не стал – если каждый разповорачивать, когда тебе советуют, пожалуй, так по кругу и станешь кататься!..

– Да говорю же, пробка там, и мент стоит! Где ты теперьповернешь?!

– Где надо, там и поверну! Я каждый день на работу езжу!

– И я каждый день езжу! Если пробку можно объехать, значит,надо объехать!