вскоре он прослыл интриганом и возмутителем спокойствия. Все эти промахи в дипломатии были, по мнению Игнатия, естественными. Лжедмитрий не обладал и малой долей дворцового этикета, и уж тем более дипломатического такта, обрядливости и многим иным, чем обладал Борис Годунов.

Даже сам вид русского царя пугал и уж во всяком случае настораживал иностранных послов. Кто возникал перед ними, когда они появлялись в Грановитой палате? Человек с широким и смуглым лицом, лишённым растительности, с толстым носом, с большой бородавкой рядом и синим рубцом на щеке, с толстыми чувственными губами. При послах он всегда старался сидеть — может, стыдился своего небольшого роста, своих широких плеч и сильных волосатых рук. Где уж тут быть непринуждённой светской беседе, считал Игнатий. И ждали послы от царя забористых грубых выражений, военного клича. Так и казалось им, что сейчас царю подадут коня, он взлетит в седло и поведёт за собой рать.

Вскоре Игнатий стал свидетелем ещё одного явления несуразного. Лжедмитрий оказался страстным поклонником роскоши и бесподобным мотом. Роскоши он требовал во всём, мотовству он предавался безудержно. Едва вступив на престол, он начал строить сразу два дворца — себе и царице. Он заказал для дворцового ансамбля лучшую мебель во Франции и Англии, дабы перещеголять в убранстве те дворцы в Сомборе и Кракове, которые однажды довелось видеть. Он завёл гвардию из иностранных наёмников и нарядил гвардейцев в мундиры из лучшего английского сукна, сшил для них сапоги у лучших московских сапожников.

Вскоре же напротив нового дворца началось возведение непонятного и чудовищного сооружения, в центре которого был поставлен огромный котёл. Игнатий слышал, что говорили по этому поводу горожане: будто бы царь продал душу сатане и возвёл в Кремле подобие ада. «Да будет жечь и варить всех русичей, кои не пойдут в католики». Другие добавляли: «И ноне уже идёт оттуда смрад и вонь, потому как по ночам там жгут православных христиан». На самом же деле Лжедмитрий хотел построить пивоварню для всей Руси.

Самозванец был равнодушен к тому, что о нём всюду говорилось. Но всякий раз его самолюбие страдало, как только он слышал, что не может стать воеводою от Бога и повести за собой рать.

Он же мнил, как понимал Игнатий, себя полководцем не ниже Александра Македонского и политиком вровень с Кай Юлием Цезарем.

Однако видел Игнатий и то, что рядом с ним, патриархом, Лжедмитрий становился самим собой. И даже не пытался никакими позами, уловками и разговорами прикрыть убожество ума. Он боялся будущего и вёл себя даже трусливо. И ничего в нём не было монаршего, чем обладали большинство русских великих князей и царей. Захватив власть насилием, он боялся насилия над собой, страдал подозрительностью и потому обзавёлся шишами. Он часто жаловался Игнатию, что по ночам не спит, потому как в каждом царедворце, в каждом слуге видит заговорщика и боится, что во сне на него нападут и лишат жизни. Его опочивальню охраняли польские уланы.

Игнатию казалось, что царь жил мгновением, часом, как летний мотылёк. У него не хватало времени остановиться, осмотреться, поразмыслить или, наконец, выслушать советы умных людей. Да он и не держал близ себя ни умных советников, ни умудрённых жизнью воевод. В его окружении было больше интриганов. И сам он постоянно был нацелен на коварные замыслы. И только по этой причине он арестовал Гермогена, Иосафа и Геласия. И когда Игнатий пришёл во дворец, то он прежде спросил:

— Государь, в чём ты подозреваешь и обвиняешь архиереев, которых в Кутафью башню замкнул?

— Они не согласны со мной, и потому я увидел в них злой умысел против себя. В том их вина.

Разговаривая с Игнатием, царь сражался на саблях со своим мечником князем Михаилом Скопиным-Шуйским. Лжедмитрий ловко уходил от ударов, сам наносил сильные. Но князь Михаил владел оружием искуснее, и в настоящем бою его удары давно бы нашли соперника. Движения Михаила были легки, красивы, в них ощущалась мощь. Игнатий залюбовался князем, но судьба Гермогена продолжала его беспокоить.

— Будь к владыке Казанскому милостив, государь, — попросил Игнатий.

Он забыл в этот час обиды от Гермогена и о себе не думал. Но царь напомнил об этом, считал, что и друга нужно устрашать.

— Милость наша ведома всем. Их увезут в изначальные места, — ответил Лжедмитрий. — И все супротивники мои пусть помнят сие. И тебя это касаемо, — припугнул Игнатия самозванец.

Знал Игнатий, что по такому раскладу Гермогена отправят в Казань, Геласия в Ярославль, а Иосафа — в Верею. Да если бы так, если бы за этим не крылось более жестокое коварство. И пока царь упражнялся в искусстве сабельного боя, Игнатий заключил череду горьких размышлений, возникших от неустроенности бытия, чтением псалма, который приносил успокоение:

— «К Тебе возвожу очи мои, Живущий на небесах! Помилуй нас, Господи, помилуй нас; ибо довольно мы насыщены презрением, поношением от надменных и уничижением от гордых».

Игнатий удалился из царских палат так же незаметно, как и вошёл в них. А Лжедмитрий и князь Михаил продолжали упражняться, ещё не ведая, что это их последнее развлечение.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ДВЕ КОРОНЫ

Дочери Катерины и Сильвестра, Ксюше, миновало четыре годика. Росла она не по годам разумной. Катерина страдала за неё. Ведала она, что Всевышний рано берёт к себе таких детей, дабы в небесных кущах не переводились ангелы.

Вот наступило Благовещение Пресвятой Богородицы. Говорят, что это самый большой праздник у Бога, потому как в этот день весна зиму поборола. И Катерина рассказала Ксюше, какой это чудесный праздник.

— Да на Благовещение грешников в аду не мучают и птички гнёзда не вьют. А как кукушка не послушалась Боженьки, завила гнездо на Благовещение, так и осталась на всю жизнь бесприютной, нет у неё гнёздышка.

Ксюша вроде бы смотрит на мать, но взгляд её тёмно-зелёных глаз на чём-то сосредоточен и устремлён в какие-то, только ей неведомые, глубины жизни — и говорит:

— Мамынька, а мне ноне сон пришёл. Да будто сам царь влетел в окошечко — и на голове у него две короны в узорочье сияли...

Катерина так и опешила: она доченьке про Благовещение, а та ей вещий сон открыла:

— Сам весь красненький, да не как тата, и свечку в руке держит. А другой рукой тоненько на свечку землицу сыплет. Я взяла да и погасила свечку, царь и пропал. Да и пропадёт