– Лиза, чем занимаешься?

В моей комнате появляется мама. Я за последние месяцы не превратилась обратно в красотку, а мама за это время превратилась в бесполое существо. В молодости она носила прическу «Гитлера», но когда начала возиться с Клавдией по больницам – отрастила волосы и не забывала регулярно освежать свой натуральный ореховый цвет недорогой краской. Сейчас же ее седые пятисантиметровые корни молили о покраске. Провалившиеся глаза нуждаются в нормальном сне. Выпирающие на всех частях тела кости, обтянутые кожей, красноречиво кричат о том, что питаться ей нужно больше, а нервничать меньше. Но даже в подобном состоянии она выглядела лучше моего. У нее, по крайней мере, есть лицо, пусть и исхудавшее, осунувшееся, посеревшее. Даже за такое я готова продать душу Дьяволу.

Кутаясь в вязаную коричневую кофту до колен и сутулясь, мама неуверенно подходит ко мне, сидящей на полу, на ковре из фотографий.

– Ничем особенным, – как можно равнодушнее говорю и пожимаю плечами. – Решила подкорректировать свои фотоальбомы.

– О чем это ты?

Мама склоняется надо мной, уверенно уничтожающей булавкой свое ангельское личико на детской фотографии. Острой иглой, с остервенением, я соскребаю глянец со своего милого лица. Я быстро превращаю мордашку улыбающейся белокурой девочки в неаккуратную дыру размером с горошину.

– Лиза-а-а?! Господи! – Мама вырывает у меня фото, ее взгляд касается тех, что уже прошли «корректировку». – Боже мой, что ты наделала? – Она падает рядом со мной на колени и хаотично хватает разложенные вокруг фотографии. – Зачем ты это сделала? – в словах ужас и непонимание.

– У того, кому остаток дней придется жить без лица, его не должно остаться и в прошлом. Тем более эти фотографии мне не нужны, я и без них прекрасно помню себя начиная с пеленок. А вам незачем помнить, какой я была раньше – привыкайте к тому, что имеете. Без этих фотографий все вы совсем скоро забудете о том, каким «ангелочком» я была. Кто знает – может, через пару-тройку лет вообще решите, что родили подобного выродка, и начнете относиться ко мне без жалости и сожалений.

– Лиза, девочка моя… – Мама роняет фотокарточки и притягивает меня к себе. Я слышу, как оглушительно бьется ее сердце. Я чувствую, как начинает дрожать ее подбородок. – Господи, как же мне помочь тебе… Что мне сделать, чтоб ты попробовала жить на тех условиях, которые продиктовала судьба, а не занималась самоуничтожением?

– Мама, о какой жизни ты говоришь? – Я отталкиваю от себя маму, по щекам которой уже успели покатиться слезы, а мои только-только начали срываться с ресниц. – Ты ЭТО называешь жизнью?

Я обвожу комнату руками и поднимаюсь с пола.

– Думаешь, в мои четырнадцать предел мечтаний четыре стены и телевизор?

Мама тоже поднимается, прихватив с собой немного фото из новой серии «без лица».

– Я так не думаю, но и это не выход. Тем, что ты уродуешь память, ты себе не поможешь. Что плохого сделала тебе ты маленькая?

Слова мамы звучат будто насмешка, но я понимаю, что ей не до смеха.

– Если б только в моих силах было уничтожить этой самой булавкой собственную память… А так, я просто избавляюсь от лица, которого не вернуть. Этой девочки больше нет, зачем хранить ее отпечатки?

Мама трясет зажатыми в руке фотографиями перед моим лицом.

– Это не отпечатки – это прошлое, а оно уж точно неповинно в настоящем. – Мама бросает пачку испорченных фотографий на мою кровать и снова склоняется. – Те, которые ты не успела уничтожить – я забираю. Довольно издеваться над бумагой.

– Ну да! Забирай! Тебе же без них через год-другой придется сильно постараться, чтобы вспомнить лицо своей подохшей дочери, потому что первого числа этого года ВОТ ЭТО дитя СОЖРАЛ пес! Забирай! – срываюсь на крик и, схватив с пола охапку фотографий, бросаю их маме в лицо. – Бери, тебе они нужнее, у тебя ведь с головой все в порядке, и совсем скоро твой мозг сотрет все до приемлемого вида и твой «ангелочек» превратится в размытое пятно с розовыми переливами.

Горячая пощечина обжигает менее пострадавшую, правую, щеку.

– Не смей так говорить!

Признаться, подобного я не ожидала, но если мама этим ударом хотела поставить меня на место, то у нее все вышло с точностью до «наоборот».

– Как хочу – так и буду говорить! – схватившись рукой за пылающую часть лица, я не собираюсь сбавлять обороты. – Что, правда глаза колет? Радуйся, что есть что колоть.

– Лиза, я не заслужила подобного отношения!

– А я, по-твоему, заслужила все ЭТО?

– Но я-то тут при чем?

– Ты всегда ни при чем!

– Я просто пытаюсь заботиться о тебе и облегчить немного жизнь.

– Ты не обо мне заботишься, а о себе. Это ведь тебе нужен мой прежний образ.

– Лиза, ты принимала сегодня лекарства? – будто опомнившись, интересуется мама, в то время как ее ладони вытирают слезы.

– Я не сумасшедшая. Мне не нужны ни твои чертовы успокоительные, ни обезболивающие, ни блокирующие память.

– Лиза, но…

– Что «но»? Что «но»? Это тебе нужно пить все эти пилюли, чтоб забить ими чувство вины. А мне они не помогут.

– Какое еще чувство вины? Я не виновата в том, что с тобой произошло. – Мама растерянно хлопает ресницами. – В этом никто не виноват. Это ужасная, трагическая случайность…

– Ну да, конечно! Удобно списывать все на «случайности», не так ли? Но я скажу тебе, мамочка, что всего этого кошмара в моей жизни могло и не быть, если б не твой муж-алкаш и его дура-жена.

– Лиза… – мама шепчет мое имя с такой болью, чувствовать которую, я думала, она уже неспособна. Но меня это не цепляет, а заставляет задуматься: какой бы была ее речь, ощути она всю ту боль, которую держу в себе каждый день собственной жизни я?

– Да, мама. Если пожелаешь, я готова написать расписку, что говорю тебе все это, находясь в здравом уме и трезвой памяти. Ты запрещала мне заводить собаку, и поэтому я довольствовалась редким общением с чужими питомцами. Поэтому я в тот проклятый день позвала к себе Буля. А если б меня дома ждал мой собственный пес, или кот, или хотя бы крыса… Если б не папаша, у которого все время горят трубы, меня б вообще в тот день на улице не было. Пива ему захотелось! Алкаш долбаный! Так кто виновен в том, что я теперь Квазимодо? И не нужно лить слезы и упрекать меня сейчас в жестокости и несправедливости. Я устала быть справедливой и, наступая себе на горло, всех понимать. Я ненавижу вас всех! Беги к своей Клавочке, ей твоя опека и забота больше по душе, а тем более привычнее, а я уж как-то сама со своим дерьмом справлюсь. Ах да, можешь даже не стараться списать весь этот мой текст на свое стандартное «не со зла». Я это все говорю тебе сейчас еще как СО ЗЛА. Я очень, чертовски, неимоверно, охренительно ЗЛА!